Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

им путь. Во власти произвола герои Кафки в одиночку действуют, будто живые, будто им дано этого произвола избежать, будто им дарована свобода. Постоянно лелеют в душе надежду, не теряя ее до самой последней секунды. И эту непостижимость, эту высшую правду о мире, эту победу над безутешностью жизни, это высшее утешение вы хотите уничтожить без возврата, предав огню? Лично я на это не способен.

Продолжать у Роберта не было никакого желания. Он не чувствовал в душе сил выдвигать те или иные аргументы, дабы убедить Брода сжечь произведения друга. При расставании они договорились как-нибудь встретиться опять.

На следующий день он сел в поезд и уехал в Будапешт. Пришло время вновь собирать в кучу расхристанную жизнь. Устроившись в полном одиночестве в купе, Роберт созерцал мелькавший за окном пейзаж. Потом его мысленному взору предстал тот зимний день 1921 года, когда ему пришлось расстаться со студенческой рутиной, сесть в другой поезд, оказаться в другом купе и отправиться лечиться в санаторий. Та поездка перевернула с ног на голову всю его жизнь. Полученный им жизненный опыт, наверняка самый удивительный и плодотворный из всего, что уготовила ему судьба, усадил его в первый ряд театра, на сцене которого давали пьесу созидания, страдания, смерти и любви.

Часть вторая

1933–1936

Дора

Вот уже несколько недель Дора Диамант, обретя убежище в квартире берлинского квартала Штиглиц, взяла в привычку спать полностью одетой на диване в гостиной. Чтобы быть готовой к приходу людей в черном. Но в это утро, как и в последние несколько дней, из сна ее вырвали не грохочущие в дверь приклады, а пение птиц. Она открыла глаза, радуясь занимающемуся дню. «Еще одному, выигранному у жизни», – пришла ей в голову мысль.

Понежившись немного на диване, она встала и подошла к окну. Затем вдохнула полной грудью живительное солнечное тепло, уверенная, что лето 1933 года принесет не так много бед, драм и катастроф, как минувшая весна. Ибо хуже уже просто быть не может. Ее не покидала убежденность, что немецкий народ, подаривший миру Гёте, Бетховена и Маркса, еще может спохватиться и взять себя в руки. От факельных шествий на Шарлоттенбург и сожжений книг на костре на Опернплац вскоре останутся одни воспоминания. И дитя, которое она носила под сердцем, появится на свет под более благоприятным знаком небес.

Если родится мальчик, она назовет его Францем. Если же девочка, то Марианной, только потому, что ей очень нравилась Франция. Хотя на деле ей было совершенно все равно, сын у нее будет или дочь. В тридцать четыре года жизнь преподнесла ей изумительный подарок материнства. Франц Ласк звучало совсем не плохо. К тому же из Лутца получится отличный отец. Он относился к ней с неизменным вниманием, был человек чрезвычайно мягкий и выступал с позиций гуманизма. Где-то он сейчас? Может, его вместе с другими руководителями коммунистической партии отправили в концлагерь Дахау? Его мать Берту, несравненного драматурга, чьи постановки давали театры по всей Германии, бросили в тюрьму за незаконную деятельность. Проходили массовые аресты. Евреи, социалисты, коммунисты, профсоюзные деятели. Вот уже три года состоя членом Коммунистической партии Германии, Дора прекрасно знала, какая ее ждет судьба, если ее поймают. Теперь она действовала под партийной кличкой «Мария Йелен». Ведь партийная кличка – это очень романтично. Хотя сама она грезила о «Розе Люксембург». Но закончить свои дни как эта прославленная революционерка, которую убили, изуродовали и бросили в реку Шпрее, все же не хотела. Боялась не за себя, за ребенка.

Партии она была обязана всем, даже знакомством с мужем. Лутц Ласк, дипломированный экономист, немецкий еврей и потомственный марксист, входил в ряды лучших немецких коммунистов. Когда он говорил о производительных силах и диалектической мысли, цитируя Гегеля и Маркса, она могла слушать его долгими часами. Поселившись в свое время в Целендорфе, время от времени они проводили у себя в гостиной собрания секции. Теперь же партия ушла в подполье. Пришло время действовать тайком. Облик мира радикально изменился, в городе царил страх, а террор возвысился в ранг человеческого закона.

Подумать только, всего десять лет назад она под руку с Францем шагала по Унтер-ден-Линден и фланировала по бульвару Кунфюрстендамм. Сейчас уже даже не верится, что те времена существовали в действительности. Как же они любили Берлин, чувствуя себя свободными и счастливыми. И вот теперь попрятались в норы, как крысы. Лутц Ласк, вполне возможно, оказался в Дахау. Шпильман, ее соратница по 218-й партийной ячейке, говорила, что рано или поздно они закончат там все. Великая пессимистка. Сама же Дора предпочитала видеть положительную сторону вещей. Когда-то познала счастье. Там же, в Берлине, десять лет назад. «Я была женой Франца Кафки».

Лутц… Разве это можно назвать любовью? Для второй такой страсти в ее сердце попросту не было достаточно места.

Ум Лутца ее буквально околдовал, а мужество и увлеченность делом просто пьянили. Будто зачарованная, она слушала, как он, обсуждая ту или иную резолюцию, с боя добивался согласия всех без исключения собравшихся, а когда речь заходила о предпринимаемых действиях, переубеждал их, заставляя принять его точку зрения. Говоря о бесклассовом обществе и историческом материализме, он с каждым произнесенным словом будто ставил на кон свою жизнь. От его тщедушной, почти даже болезненной телесной оболочки исходила удивительная сила. Может, в мужчинах ее восхищало именно могущество мысли? И блестящим берлинским экономистом-марксистом, и пражским писателем двигал один и тот же идеализм. Каждый из них был беззаветно предан своему делу – один политике, другой литературе. Может, и тот и другой входили в лагерь униженных?

Прочтя «Замок», Лутц в нем ничего не понял. Роман показался ему мутным и лишенным интереса, как и большинство других книг, прочитанных им по ее совету. Ему были ближе работы Энгельса и Маркса. Несмотря на свой недюжинный ум, Лутц Ласк мог казаться простофилей и дураком.

До прихода Гитлера к власти «Превращение» изучали в рамках обязательной программы в одном из германских университетов, и партийные активистки как-то поинтересовались у нее, не писал ли Кафка как марксист. Она ответила, что нет, но при виде разочарования, охватившего собравшихся, тут же добавила, что его произведения выступали против подчинения установленному порядку – от деспотизма отца до власти авторитарного лидера. Тогда у нее спросили, принимал ли в свое время Кафка участие в борьбе, читал ли Маркса, проявлял ли подлинный интерес к большевистской революции? Она и на этот