Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

вопрос дала отрицательный ответ, после чего в 218-й ячейке берлинского отделения коммунистической партии больше никто не говорил о буржуазном писателе Франце Кафке.

С партийными идеями Дора соглашалась не всегда. Ее, например, совсем не приводил в восторг принцип диктатуры пролетариата. В этой фразе ей в первую очередь слышалось слово «диктатура» и только потом «пролетариат». Перейдя на скучный, менторский тон, Шпильман как-то попыталась ей показать, что эта диктатура суть не что иное, как предварительное условие упразднения классов, краеугольный камень ленинизма и безжалостный ответ на безжалостную диктатуру либеральной буржуазии. Но Дора убедить себя не дала. После чего ее тут же обвинили в распространении контрреволюционных идей и обозвали троцкисткой.

Эти претензии она отвергала – не хотела, чтобы ей кто бы то ни было преподавал уроки революционных принципов.

Перед тем как вступить в коммунистическую партию, она окончила Академию драматического искусства в Дюссельдорфе и выступала на театральных подмостках. Ее игра собирала полные залы. Франц очень бы ею гордился. Когда поднимался занавес, она каждый раз думала о нем, представляла, что он сидит в зале, или выделяла в первом ряду какого-нибудь мужчину, видела его в нем и для него потом играла.

Но потом жизнь превратилась в драму. Теперь они переживали трагедию, у которой все не было конца.

Некоторое время назад – то ли весной, то ли летом 1926 года – к ней приехал Роберт, только что окончивший в Берлине медицинский факультет и получивший диплом хирурга. Его специализацией стал туберкулез! Они немного поговорили об иронии земного существования. Несколько месяцев, выпавших им в молодости, перевернули всю их жизнь, определили самый сокровенный выбор, а заодно и наиважнейшие решения. Потом они чокнулись за «Замок», вышедший недавно на немецком языке. Надпись на обложке величала Франца «лучшим писателем начала XX века». Но, несмотря на это, его продажи не превысили даже тысячи экземпляров.

Роберт познакомил ее со своей женой, писательницей и переводчицей, элегантной венгеркой по имени Жизель. На пару с ней они задумали грандиозное предприятие, решив перевести на венгерский язык «Процесс».

Затем они вернулись каждый к своим делам – она в роли проповедницы революции, он в ипостаси апостола современной медицины – и виделись только изредка. Коммунистка и еврейский врач. Теперь ставшие мишенями.

Ее чемодан был доверху забит блокнотами Франца – не одна сотня исписанных его рукой страниц: дневники, законченные рукописи рассказов, новелл и театральных пьес, над которыми он работал, когда они жили в Берлине. С этим чемоданом Дора не расставалась никогда. Он составлял собой ее наследство, самый бесценный свадебный подарок.

Броду об этом сокровище она не рассказывала. Напрасно он настаивал, предпринимал все новые попытки, в открытую обвинял во лжи, она все равно стояла на своем, утверждая, что у нее ничего не осталось, что все сгорело в доме 8 по Микельштрассе. Как-то раз, когда он завел этот разговор в очередной раз, она добавила, полусловом обмолвившись, что действительно врет: «Миру совсем не обязательно знать Кафку. Это не его собачье дело».

Ей очень не хотелось, чтобы имевшиеся в ее распоряжении рукописи повторили судьбу трудов, оказавшихся у Макса, который не только решился их опубликовать, но даже взялся редактировать дневники. Ей и в голову не приходило отказаться выполнить последнюю волю Франца. Она не хотела отдавать публике больше, чем хотел он. Потом они с Максом рассорились, и рукописи так и остались лежать у нее в чемодане.

Но несколько недель назад случилось непоправимое. Утром ее разбудил грохот – кто-то неистово колотил в дверь. На лестничной площадке стояли два господина в черном.

– Фройляйн Дора Диамант?

– С вашего позволения, фрау Дора Ласк.

– Как тебя зовут, теперь решать не тебе. Мы к тебе с обыском.

Она потребовала показать ордер.

– Слышишь, Эрнст, ордер ей, видите ли, подавай!

– С этой публикой сплошная умора!

– Слушай, Дора, ну покажем мы тебе ордер, что это изменит? Как ты поступишь? Впустишь нас в квартиру? Откажешь? Или, может, применишь силу, чтобы мы соблюли закон? Так вот знай, что все необходимые разрешения у нас есть. А через мгновение ты и сама убедишься, что нам все позволено. Хотя, если по правде, мы можем и без разрешения. В Штиглице я знавал одного малого, тоже еврея. И тоже требовавшего предъявить ему ордер. Так вот я сказал ему: «Неужели вы знаете немецкий закон лучше немца, лучше офицера гестапо, лучше Йозефа Геббельса, который этот закон провозгласил?» Не желая отступаться от своего, он заявил мне: «Я адвокат и права свои знаю!» И ведь не врал, потому что действительно был адвокатом. Заладил как попугай: «Я требую предъявить ордер на обыск! Я требую предъявить ордер на обыск!»

– Во что превратился мир, в котором мы живем?

– Вот поэтому-то мы сюда и явились – покончить с еврейским интеллектуализмом, который губит немецкую душу, поганит ее невинность и чистоту. Эта публика представляет угрозу для всего человечества, в том числе и для нас с вами. Что-то подсказывает мне, что этого стряпчего я задушил бы собственными руками. Но вместо этого лишь напомнил ему, что принятый в апреле этого года закон исключил евреев из германской адвокатской коллегии. Беда лишь в том, что рядом со мной стоял Отто. А ты и без меня знаешь, какие слабые у него нервы. Он так взбесился, что этот тип ставит палки в колеса правосудия нашей страны, что прибил его, как шелудивого пса. На что я с укором сказал ему: «Отто, ты забываешь о правовой процедуре! Ведь правовая процедура – это самое главное. Не соблюдая ее, мы теряем человечность, в чем, собственно, и упрекаем евреев. А теперь, Эрнст, держись крепче! Знаешь, что мне на это ответил Отто? Он сказал мне: «Знаю, но это сильнее меня». Видишь, до чего нас довело это жидовское отродье. Прикидываются тихими овечками, а за их личиной проглядывает волчий оскал! Опаскудили немецкую душу, немецкое сердце и чистейшую немецкую кровь, которая течет в наших жилах.

– Хватит болтать, идем уже!

Она спросила, в чем ее обвиняют.

– Надо же, ей интересно, в чем ее обвиняют!

– Как же они достали меня этими своими жалобами, я больше не могу! Объясни лучше ты, у тебя с дамами лучше получается!

– Ну что же, если вкратце, то тебя, как я понимаю, обвиняют лишь в том, что ты еще жива, в то время как такая куча народу уже выбыла из строя. Но так как это объяснение тебя вряд ли в полной мере удовлетворит, я добавлю, что, помимо расовых вопросов, нас сюда