Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

– Нечего здесь объяснять! И законы толковать тоже не мне. К тому же разве закон должен обременять себя какими-то причинами? Все это затянуло бы нас в спор специалистов, притом что мы не юристы, ни вы, ни я. Мы врачи, занимающиеся хирургией грудной клетки. Точнее, если следовать духу и букве закона, я врач, в то время как для вас это уже в прошлом. Такая формулировка вас устраивает?

– Не уверен, что на данный момент мне есть что на это сказать.

– Стало быть, вы начинаете что-то понимать…

– Но, с вашего позволения, я по-прежнему не могу взять в толк, как мое еврейское происхождение может помешать мне практиковать. Мои корни никак не влияют на умение проводить операции. Или если я еврей, то по сравнению со мной вы оперируете как-то иначе? Иначе говоря, вас послушать, так существует некая особая еврейская манера орудовать скальпелем?

– Вот что существует точно, так это еврейская манера писать, из-за чего, собственно, и возник вопрос запрета ваших книг. Некоторые даже предлагают их сжигать. Так, по крайней мере, полагает Геббельс.

– Вы тоже придерживаетесь этого мнения?

– Убеждения Геббельса разделяют большинство немцев, и до нового приказа я в их числе.

– Но послушайте, как вы, в конце концов, будете решать нашу проблему? В вашей клинике работает много еврейских врачей!

– Я и без вас это прекрасно знаю, у нас есть их список.

– И вы собираетесь всех выгнать?

– Всех! Ибо того требует закон, который нам что ни говори, а следует выполнять! Это первейшее условие общественного порядка.

– Но как без них клиника сможет оказывать пациентам услуги?

– Ничего, обойдемся и без вас.

– И у вас не останется ни одного еврея-врача?

– Ни единого! Закон говорит об этом без околичностей, и исключений из него мы не потерпим. Да и с какой стати? Зачем творить несправедливость, отказываясь от такого рода меры, если она направлена на спасение общества?

– А по-вашему, справедливость сводится к тому, чтобы выгнать евреев?

– Да, выгнать их – это и есть справедливость. Правосудие обязано быть справедливым, иначе это уже не правосудие. Но как я вам уже говорил, я не юрист, а профессор хирургии, поэтому не вовлекайте меня в дебри толкований правовых норм.

– Вы же сами втянули меня в этот разговор, решив выгнать из-за моего происхождения. Поэтому повторяю вопрос: вы действительно думаете, что врачебный мир без евреев возможен или как минимум желателен?

– Вопрос о том, желателен или нет мир без евреев, в компетенции единственно нашего фюрера, и, на мой взгляд, он разрешил его, написав «Майн кампф».

– Вы, видимо, хотели сказать врачебный мир без евреев…

– А разве я сказал что-то другое?

– Да, вы сказали мир без евреев.

– Послушайте, Клопшток, вы же умный человек, поэтому соблаговолите понимать меня с полуслова!

– Вот это, профессор, меня и пугает.

– Мне так думается, Клопшток, что именно на такой эффект и рассчитывали наши законодатели… Ну хорошо, поскольку с этим все, похоже, предельно ясно, я вас больше не задерживаю. Прощайте, Клопшток!

– Прощайте, профессор.

Собрав свои вещи, Роберт навсегда ушел из больницы.

Ноги вели его по улицам Берлина. Прогулки по городу стали теперь его основным занятием. Когда он ехал из одного его конца в другой, ему казалось, что перед ним больной. Садился в первый попавшийся трамвай и смотрел на разворачивавшуюся перед глазами картину. В час пик в вагонах было не продохнуть, но после обеда вполне можно было устроиться у окошка. В лицо хлестал ветер. Берлин принадлежал ему. Кольцевой бульвар, Германплац, Бальтенплац, Книпродештрассе, Шёнхаузенская аллея, Халлешес Тор. Ему больше всего нравился 68-й маршрут: Виттенау, Веддингплац, Розенталерплац, Лихтенберг. Он разглядывал толпы народа на тротуарах, любовался фасадами домов, широко открывая глаза при виде кинотеатров, вывесок и окон с флагами, окрашивающими город в новые, доселе неведомые ему цвета. На балконах реяла свастика. У окошка ему казалось, что это не трамвай, а корабль, отправившийся в великий крестовый поход. Черные рубашки эсэсовцев с теми же свастиками на поясах. Посередине толпа, мудрая и стройная, – мужчины в безупречных костюмах, женщины выряжены так, будто собрались на бал. В мае воздух почернел от пепла книг, сегодня же небо сияло безупречной синевой. Над городом полоскался на ветру нацистский стяг. Но в отличие от него сердце у Роберта, если можно так выразиться, было приспущено.

Не так давно он получил письмо от Доры, с которой они не виделись уже сто лет. В нем она сообщала ему об аресте мужа. Даже не знала, где именно он сидит. Его бесчисленные коллеги, тоже члены коммунистической партии, по большей части руководящий состав, пропали без следа. Но это была не единственная причина, побудившая ее написать: она также рассказала о невероятном счастье, которое ее постигло.

Дора родила девочку, назвав ее Марианной. В конечном итоге жизнь всегда берет верх – на небесах о каждом из них заботился Франц. «В один прекрасный день мы снова познаем в жизни счастье, поэтому береги себя, мой дорогой Роберт, самый милый моему сердцу друг».

Стояла весна 1934 года, близился вечер. Он шагал по Берлину, предчувствуя, что это в последний раз. Преодолев немыслимое количество препятствий, ему наконец удалось получить место хирурга в будапештской больнице Святого Роха, в отделении профессора Арнольда Винтерница, и таким образом вернуться на исходные позиции. Насколько это ему дозволялось, в последнее время он курсировал между двумя столицами. Сегодня его ждал у себя дома Роберт Велч, главный редактор «Юдише Рунд-хау», одного из очень немногих журналов, которые еще разрешали выпускать, хотя и на драконовских условиях. В частности, издание не могло рассчитывать на авторов из черного списка нацистского режима, который на деле включил в него большую часть еврейских писателей. А единственным вопросом, который оно могло освещать, была еврейская литература – власти решили, что жидовской журнал недостоин выражать свое мнение по поводу литературы арийской, дабы не запятнать ее своей критикой или каким другим словом.

В июньском номере за 1934 год «Юдише Рундхау» в честь десятилетия со смерти Кафки решил посвятить ему ряд материалов. Родившись в Праге, Роберт Велч бывал у Брода и знал Франца. А поскольку искал для этого номера авторов, написал Максу, который все так же жил в Праге, и тот порекомендовал ему Клопштока.

Нынешним вечером собрание решили провести у него дома, практически в подполье, ведь в числе прочих в нем участвовали и писатели из запретного списка режима, в первую очередь философ Вальтер Беньямин, которого все с нетерпением ждали. А присутствие Роберта, последнего,