Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

– Ты совершенно прав, Гуго, – ответил ему Велч. – Я пренебрег своим долгом: наш друг – не кто иной, как доктор Клопшток.

Большинство собравшихся даже бровью не повели. Один только лысый господин в темном костюме выказал удивление, словно это имя ему о чем-то говорило.

– Доктор Клопшток, – продолжал Велч, – позвольте представить вам наших гостей… доктор Ида Мунк, Мартин Блюмфельд, Гуго Шпрингер, доктор Макс Краски, Эмма и Альфред Гроссманы, мэтр Соломон Мендельсон, Артур и Эльза Вайсенберги… и профессор Эрнст Вассерман.

– Раз уж нас друг другу представили, могу я продолжать? – настойчиво спросил тип с надменным лицом.

– Валяйте, Мартин, – обронил Велч, раздраженно махнув рукой.

– Я хотел бы знать, с какого бока для нашего журнала может представлять интерес публикация материалов в честь десятилетия со смерти неизвестного широкой публике писателя, книги которого вышли вот уже несколько лет назад, не вызвав ни малейшего энтузиазма, разве что со стороны горстки критиков. Воздавать ему почести во времена, когда запрещено не только публиковать, но даже держать дома книгу еврейского писателя…

– Раз уж мы об этом заговорили, – перебил его крупный тип с выдающимся брюшком, на котором чуть не лопалась рубашка вместе с подтяжками, – скажите мне, вы слышали о последнем новшестве от Геринга?

– Просветите нас, Альфред, – благожелательно сказал ему Велч.

– Ну так вот, – продолжал тот, – отныне все книги еврейских писателей, которые теперь можно найти только в университетских библиотеках, а читать исключительно в научных целях, следует снабдить припиской «перевод с иврита». Подумать только – Фрейд и Цвейг в оригинале писали на иврите, со смеху помрешь!

– Кроме тебя, Альфред, от этого никому не смешно! – вспылил первый. – Ну так что, ответит кто-нибудь на мой вопрос? Зачем нам воздавать почести писателю настолько незначительному, что даже нацисты и те отказались включать его произведения в список нежелательных и приговаривать к сожжению на костре?

– Ну что ж, – спокойно ответил Велч, – во-первых, потому что наши литературные вкусы никоим образом не совпадают с нацистскими, а во-вторых, эти почести мы воздадим как раз для популяризации такой глыбы, как Франц Кафка.

– Для популяризации? А кому это надо?

– Мы думаем не о себе, а о наших потомках.

– Ах да, я и забыл… куда же мы без потомков…

– Какой же ты циник, Мартин! – бросил ему тот, кого представили как Альфреда.

– Лучше я буду циником, но живым, чем сопливым мечтателем, но в гробу!

– Знаешь, Мартин, ты ведь можешь быть и циником, но в гробу!

– Мартин! Альфред! Вы можете прекратить хотя бы на пару секунд? – твердо пресек их перебранку Велч. – Окажите любезность, давайте вернемся к Кафке. Первым делом я хотел бы обратиться к тем, кто его не читал и, подобно Мартину, не понимает, какой нам интерес воздавать ему почести. Франц Кафка – писатель первой величины, настоящий пророк, предвосхитивший в своих книгах жестокий мир, в котором мы сегодня живем. Автор, устами одной из своих героинь сумевший сказать, цитирую по памяти: «Когда-то мы надеялись больше, чем сейчас, но даже тогда надежды не обладали никаким величием; великим было только наше отчаяние, таковым оно и осталось».

– Раз уж Кафка так хорошо описал страдания нашей повседневной жизни, зачем тогда вообще читать этот журнал… – рассудительно обронил Мартин.

– А еще я хотел бы, – продолжал Велч, не принимая брошенный ему вызов, – прочесть вам вступление к статье, присланной нам великим Вальтером Беньямином. На таком холоде у меня разболелось горло, поэтому прошу проявить ко мне снисхождение.

– Да, квартирку и в самом деле не мешало бы протопить.

– Хватит, Мартин! Продолжайте, господин Велч.

– Благодарю, Ида.

С этими словами он достал из кармана брюк сложенную вчетверо бумажку, развернул ее и начал читать:

Из всех писателей еврейского происхождения, заявивших о себе в германском литературном мире, выделяется великая и одинокая фигура Франца Кафки. Его творческому наследию следует поклоняться в настоящей часовне. Однако в более широких кругах он пока известен не так, как того заслуживает… Вопрос о том, можно ли называть «еврейским» писателем Кафку, почти не затрагивавшего в своих трудах еврейские темы, сегодня выглядит праздным. Развитие ситуации в германской среде привело к тому, что писателя, пишущего на немецком, но принадлежащего к еврейскому народу, называют Евреем. Как сыны Израилевы, мы не приемлем, когда к нам извне приписывают неизвестно кого, но Кафку приемлем как раз потому, что он всегда был нашим. Он и сам ощущал себя евреем и изучал иврит, когда болезнь приковывала его к постели, а в том, что в его творениях отдается эхом духовное, интеллектуальное и языковое наследие наших иудейских предков, нет никаких сомнений. Мы просто обязаны познакомить ближе читателей «Юдише Рундхау» с таким представителем литературы, как Франц Кафка. К большому сожалению, из-за нехватки места у нас нет возможности в полном объеме опубликовать многостраничное эссе, переданное нам доктором Вальтером Беньямином по нашей просьбе, по причине его большого объема, и поэтому предлагаем вам из него две самые значимые выдержки.

– Ваше вступление – само совершенство!

– Еще раз благодарю вас, Ида.

– У меня есть одно замечание, если, разумеется, Ида не против…

– Я слушаю вас, Мартин…

– Мне хотелось бы вернуться к вопросу о том, насколько оправдан выбор Вальтера Беньямина. Насколько обоснованно давать ему право воздавать в нашем журнале почести, о которых идет речь? Я помню одну передачу по радио, в которой он выступил незадолго до того, как уехать из страны. Он тогда произнес слова, запомнившиеся мне и не оставившие равнодушным: «Я отказываюсь толковать творческие замыслы Кафки». Вот я и спрашиваю вас, как можно доверять толкование творческих замыслов Кафки человеку, отказывающемуся эти самые замыслы толковать?

– Об этом мнимом отказе Вальтер Беньямин говорит только потому, что давно понял: любое толкование столь многогранной мысли и столь неисчерпаемого творческого наследия неизменно обречено на неудачу, притом что весь смысл трудов Кафки как раз к тому и сводится, чтобы затеять этот поиск, пусть даже потом потерпев провал.

– Что-то я вас не пойму.

– Для этого вам придется прочесть Беньямина. Полсотни страниц комментариев и блестящего толкования, между строк которых проглядывает его гипотеза об отказе от любых попыток что-то трактовать. В этом отношении Беньямин – последователь мысли Кафки и его трудов, живущих своей собственной поэтической жизнью и выглядящих поистине неисчерпаемыми, какой в них ни вкладывай смысл. Истина «Замка» сводится к тому, что к этому замку не подойти. Метафизики у Кафки не больше, чем литературы. Как отличный рассказчик, он выводит на сцену актеров этого театра теней, похожего на