Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

class="p1">Потом вытащил из пиджака искомый конверт и принялся читать содержавшееся в нем письмо:

Мой дорогой Макс, вот тебе моя последняя воля: все, что останется после меня (в библиотеке, бельевом шкафу, в рабочем столе, у меня дома, на работе и в любом другом месте, где что-нибудь могло оказаться, а потом попасть тебе на глаза, все-все, будь то личные дневники, мои рукописи, письма, написанные как мной самим, так и другими, рисунки и т. д. и т. п.), следует сжечь дотла, не читая. То же самое касается текстов и рисунков, имеющихся у тебя или любых других лиц, у которых ты должен их от моего имени стребовать. Если какие-то письма тебе откажутся отдавать, хотя бы вырви клятву их сжечь.

Твой Франц Кафка.

Не добавив больше ни слова, он сложил лист и положил его обратно в конверт.

Дора уже рассказывала о тех зимних берлинских вечерах в доме 8 по Микельштрассе, когда они с Францем сидели в комнате и смотрели, как огонь пожирал целые рукописные страницы, которые ей приходилось бросать в железный таз, подносить к ним спичку и поджигать. По ее словам, он никогда не ликовал при виде красных, обугленных, пляшущих обрывков. А если и выказывал какое-то чувство, то лишь удовлетворение от выполненного долга, ибо в его понимании все эти труды, бесконечно далекие от идеала, исправить которые уже не будет времени – его, как и сил, ему недоставало уже тогда, – должны были исчезнуть без следа.

– В глубине другого ящика обнаружилось еще одно письмо… – медленно продолжал Брод.

С этими словами он достал второй конверт и протянул его Роберту.

Мой дорогой Макс!

Может случиться так, что на этот раз мне уже не выкарабкаться; вполне возможно, что после месяца этой легочной лихорадки о себе заявит пневмония; и помешать этому не может даже тот факт, что я заявляю о ней на письме, хотя в этом все же есть какая-то сила.

На этот случай объявляю тебе мою последнюю волю в отношении литературного наследия:

Из всего, что я когда-либо написал, стоящими можно считать только романы «Приговор», «Кочегар», «Превращение», «В исправительной колонии», «Сельский врач» и рассказ «Голодарь»…

Они на миг застыли, не роняя ни звука. «Сожги мои творения из уважения к моей памяти, уничтожь память обо мне из уважения к моей памяти. Убей меня, иначе ты убийца», – думал Роберт, не в состоянии нарушить молчание.

– И как вы намерены поступить? – спросил наконец он.

– Для меня немыслимо выполнить просьбу, содержащуюся в этом письме.

– Это не просьба, а требование.

– От друга требовать чего-то подобного нельзя.

– Но если не от друга, тогда от кого?

В ответ Брод рассказал, что судьбу творческого наследия Франца они обсуждали еще задолго до его кончины. Когда писатель настойчиво заявил, что после его смерти большинство произведений должны быть уничтожены, Макс ответил, что попросту не сможет совершить такой акт, ибо для него это немыслимо.

– Надо полагать, что именно поэтому он вам об этом и напомнил, но уже не на словах, а на письме.

– Послушайте, а вы вообще в каком лагере?

– А их что, два? Я об этом ничего не знал.

– Вы что, хотите, чтобы мы пошли ко мне домой и сожгли все, что лежит сейчас в моей сумке?

– Меня Франц ни о чем не просил.

– А если бы вас об этом попросил я?

– Ничего вы у меня не попросите. Да и потом, вы уже приняли решение и последнюю волю Франца не выполните. Он считал вас своим лучшим другом, а вы собираетесь его предать.

– Да, собираюсь, но только из уважения к нему.

– А как можно уважать человека в целом, но не уважать его последнюю волю? Уважение человека не имеет ограничителей, чтобы здесь так, а там сяк. Его либо уважаешь, либо нет.

– Я говорю вам о Франце, а вы ударились в философию и разглагольствуете о великих принципах.

– Да нет, я лишь говорю вам о морали.

– Такая мораль годится только для мученика, который горит на костре. По-вашему, сжечь все творческое наследие человека – это мораль? Мир обязан узнать Франца Кафку, его тексты и его мысль.

– А если мысль Кафки заключалась как раз в том, чтобы не было никакого Кафки?

– Вы хотите сделать из нас горстку избранных, кроме которых его великие творения больше никто не прочтет?

– Этого хотел он! Это он думал, что «Замок» и книгу об Америке никто и никогда не читал.

– И для чего они тогда, по-вашему, предназначались?

– А у них было только одно предназначение – быть написанными. Кто это решил, что произведения кто-то обязательно должен читать после того, как их напишут?

– Выстроить подобные истории, сотворить такие миры, положив в их основу поистине исполинскую мысль, и не поделиться ими с другими? По-вашему, Франц настолько эгоистичное чудовище? Вы думаете, можно написать «Замок», посвятив ему несколько месяцев жизни, потратив уйму сил и таким образом создав подлинный монумент мысли, а потом вот так взять и все порушить? Потерять читателя? Отказаться от него? Ну уж нет, в систему мировоззрения Кафки такое точно не вписывается. Франц хоть и описывал погибель этого мира, но нигилистом никогда не был. Любил делиться своими творениями с другими, любил читать их сам, в том числе и на публике, я вот сколько раз его слышал. Хотел, чтобы его книги публиковали, правда, далеко не на любых условиях – эта проблема внушала ему мучительную тревогу. Сходите к его издателю и поинтересуйтесь, каких заоблачных высот достигал ужас в его письмах перед выходом в свет очередного произведения. Хотя в конечном итоге Франц всегда позволял себя убедить. Вы что, не видели, как он буквально накануне смерти правил гранки «Жозефины»? А текст, который ему в санаторий прислало издательство Шмиде? Ну, что вы на это скажете? Или, может, заявите, что Франц действовал помимо собственной воли? Ну уж нет, все это означает только одно – завещание, те два коротких письма, которые мы сегодня нашли, это не последняя, а предпоследняя его воля, и писал он их в приступе нигилизма и помрачения ума, в состоянии безбрежного отчаяния, охватившего его в тот момент. Но со временем Франц менялся, а вместе с ним менялись его мысли и убеждения, зачастую выходя на новый уровень. Судите сами: на момент вашего с ним знакомства, к примеру, он выступал с позиций сионизма, жаждал доживать свои дни вместе с Дорой в Палестине, день и ночь изучая иврит, и даже стал читать на этом языке романы. Громогласно