Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

заявлял, что желает возделывать палестинскую землю, и даже намеревался открыть с Дорой в Тель-Авиве ресторан! А вот в двадцать лет, когда с ним познакомился я, слыл противником сионизма и даже упрекал нас с друзьями в желании уехать из Европы с ее погромами, чтобы основать еврейское государство. Поднимал на смех наши идеалы, а мечты называл абсурдом. Так было в студенческие годы, однако в двадцатых его убеждения коренным образом изменились. Тогда кем, скажите мне, считать Кафку: сторонником сионизма, как на закате жизни, или же его противником, как в молодости? Человеком, вынашивавшим суицидальные мысли, каким знал его я, каждый свой рассказ заканчивавшим мучительной смертью героев, или же совсем другим, каким в Берлине и даже в Кирлинге его видели вы, когда он цеплялся за жизнь, тратя на это всю энергию своего безмерного отчаяния? Что уж тогда говорить о годе, который они провели вместе с Дорой! И это человек, никогда не живший под одной крышей с женщиной, не покидавший Прагу и даже из собственной комнаты съехавший только с помощью сестры! Но так или иначе, он все равно сумел вырваться из семейного узилища, преодолев все препятствия то ли на крыльях любви, то ли по велению злого рока, уготовившего ему смерть, презрел судьбу, казавшуюся неотвратимой, презрел свою участь, казавшуюся предопределенной раз и навсегда. Это вам как?

– Не знаю.

– Не знаете? Это не ответ.

– Меня не отпускает ощущение, что не выполнить последнюю волю Франца означает предать его память, его дружбу. Это то же самое, что убить его во второй раз. От одной мысли об этом мне в душу закрадывается тоска.

– А сжечь все его творение? Это, по-вашему, не убить его во второй раз? Это не способствовать победе тьмы над жизнью? Это не отступить перед чудовищностью его болезни? Верх, Роберт, всегда должна одерживать жизнь! Победу в этой жестокой драме, которую мы только что пережили с Францем в роли трагического героя, должна одержать человечность. Жизнь – еще не литература, и это, Роберт, вам говорит не кто-нибудь, а писатель.

– Макс, вы ударились в философию и говорите с таким видом, будто представляете лагерь добра.

– Знаете, Роберт, мне и самому хотелось бы принадлежать к этому лагерю, хотя я и знаю, что это далеко не так привлекательно, как может показаться. Стоит человеку вырядиться в литературное тряпье, как ему тут же подавай негодяев! Видите ли, в числе прочих я читал и Карла Клауса, включая статьи, где он в чем только меня не обвиняет. Но повторю еще раз, что речь в данном случае идет о сохранении творческого наследия гения, ни больше ни меньше.

– Но вас обвинят в предательстве Франца!

– Плевал я на все их обвинения! И если стану предателем, пусть это будет на моей совести. В гробу я видал сарказм всех хулителей венского литературного мира, собирающегося в кафе «Центр»! Произведения Франца Карл Краус критиковал еще при его жизни, а то и напыщенно игнорировал. На мой взгляд, человечеству гораздо важнее читать труды Кафки, нежели всех этих мелких, амбициозных памфлетистов навроде Карла Крауса. Да и потом, от чьего имени будут говорить мои очернители? От чьего имени упрекнут меня, что я не выполнил последнюю волю Франца? Да если бы я не собрался его предать, они даже не знали бы, кто он такой. Нет, Роберт, литература заслуживает не Карла Крауса, а чего-то неизмеримо большего. Ей нужен Кафка. А до остального мне нет ровным счетом никакого дела.

– Мне кажется, мы несколько отдалились от темы.

– Наша тема сводится к тому, чтобы не предать огню Кафку.

– Может быть. Вопрос лишь в том, что сам Франц не считал свои творения достойными публикации.

– В этом я с вами совершенно согласен. Он и правда так думал. Но сегодня мы с вами – пожалуй, единственные в мире – можем сказать, до какой степени это было ошибкой. Знакомые с его текстами, которые, по его мнению, никто не должен читать, мы прекрасно знаем, о чем идет речь. На тех вершинах, куда он возносил литературу, им места не нашлось, а раз так, значит, их остается только бросить в огонь. В пользу этого говорили сомнения, которыми он делился с Эрнстом Ровольтом незадолго до выхода «Созерцания». Помните, как он нам утверждал: «Бог не велит мне писать, беда лишь в том, что я без этого не могу». Видите, в каких священных сферах в его понимании обретались литературные экзерсисы. Попытайся он вывести свои романы на эту небесную орбиту, проявил бы невероятную надменность. Но мы с вами после их прочтения ничуть не сомневаемся, что только там им и место. И что все без исключения его творения можно смело ставить на одну доску с Гёте, Клейстом или Флобером. А «Замок» так и вовсе вполне может сравниться с «Илиадой».

– Но ни «Америку», ни «Замок» он так и не дописал. Вы что, хотите опубликовать неоконченное произведение? Историю, не имеющую конца? Какое суждение можно вынести об авторе произведения, который не посчитал нужным довести его до конца? Да пусть даже и не смог.

– В Замок Франца нам уже никогда не попасть, а его Америка существует разве что в наших самых мучительных кошмарах. К тому же можно с полным основанием заявить, что текст любого произведения в принципе не может быть закончен, что это вообще лишено смысла. Раз в романе может быть великое множество концовок, то почему обязательно останавливаться на какой-то одной, пренебрегая всеми остальными? Любая из них бесконечно далека от совершенства и представляет собой чистой воды иллюзию. Поставить в романе финальную точку – это убить надежду сочинить нечто законченное и совершенное, сподвигшее вас в свое время его начать. А заодно и покончить с надеждой на идеальную жизнь. Так что если для обычного сочинителя завершить книгу означает лишь положить конец иллюзиям, то покончить с мечтой об идеальном романе – как в случае с Кафкой, писателем, которого можно возвести в абсолют, – то же самое, что покончить с собой. Для него любая концовка равна самоубийству.

– Читателю до намерений автора нет никакого дела. Он не потерпит романа, у которого нет конца. И не сможет отделаться от впечатления, что его предали.

– Разве для жизни важно, как именно она закончится? Нет, не важно, потому как конец всегда один. У человека останавливается сердце, и на том точка. Романы Кафки сотворены по образу и подобию жизни, поэтому финал их не имеет ни малейшего значения. В расчет идет только избранный