Плач к Небесам - Энн Райс

Чувствуя себя уже на грани помешательства и радисобственного удовольствия продолжая изводить себя, он представлял ее читающейкниги, ибо наверняка она постоянно читала книги, или пишущей философскиетрактаты, ибо, конечно же, Кристина была на это способна, а потом снова смотрели смотрел на ее яростно двигающуюся, испачканную мелом руку, на то, как оналомает мел пополам, кусок за куском, создавая маленький бедлам на своем рабочемместе. Да, для того чтобы вот так лихорадочно, штрих за штрихом, накладыватькраски, ей обязательно нужна была свобода. Ее лицо так и светилосьсосредоточенностью, а он тупо глядел на нее и мечтал об одном: похитить иунести.

Но для занятий любовью времени все же оставалось достаточно.

И он боялся того неизбежного момента в будущем, когданахлынет боль.

В его сознании теплилось одно смутное воспоминание: оннаходился в каком-то прекрасном, чудесном месте, полном музыки, и вдруг этамузыка смолкла, и он почувствовал, как жуткий страх закрадывается в его душу.Кажется, то была музыка Вивальди, стремительные скрипки из «Времен года». Таквот тогда, когда музыка смолкла, он физически почувствовал пустоту воздуха.

* * *

Наконец картина была закончена. Десять дней он был в плену ухудожницы, отдавшись полностью опере и ей, и никому и ничему больше.

Ночь уже подходила к концу, когда Кристина показала емупортрет, и он тихо ахнул.

На той эмалевой миниатюре, что она передала через Гвидо,художница уловила его нежность и невинность. Но в новом портрете чувствовалисьмрачность, задумчивая отрешенность, даже холодность. Он и не подозревал, чтоона это видит.

Не желая ее разочаровать, он пробормотал какие-то простыеслова восхищения. Отложил портрет в сторону, подошел к ней, сел рядом надеревянную скамью и отнял у нее мел.

«Любить ее, любить ее» — вот все, о чем мог думать Тонио,что мог чувствовать, к чему мог себя побуждать. И он крепко обнял Кристину,снова поражаясь тому, какая тонкая грань отделяет насилие от всепоглощающейстрасти.

Любить человека, подобного ей, значило принадлежать этомучеловеку. Свобода подчинилась разуму, и счастье нашло для себя лучшее место,лучшее время. Он прижал ее к себе, не желая ничего говорить, и ему казалось,что ее мягкое горячее тело, сминаясь под ним, открывает ему самые ужасные тайны.

Любить, любить, обладать ею.

Он отнес ее в кровать, раздел, уложил. Ему хотелосьзабыться.

А потом наступил момент полнейшей расслабленности, которуюон так часто испытывал раньше с Гвидо: тело наконец успокоилось, и ему хотелосьпросто находиться рядом с возлюбленной.

Для них накрыли стол, внесли свечи. Кристина набросила емуна плечи халат и повела к столу, на который служанка уже поставила вино итарелки с дымящимся спагетти. Они наелись до отвала жареной телятины и горячегохлеба, и тогда он посадил подругу на колени, и, закрыв глаза, они началималенькую игру рук и поцелуев.

Вскоре это стало выглядеть так: когда Тонио вслепую ощупывалличико Кристины, она делала то же самое, когда он сжимал ее маленькие плечи,она хваталась за его плечи, и так до тех пор, пока они полностью не изучилиодин другого.

Он засмеялся, и тогда девушка, словно получив его согласие,тоже рассмеялась как дитя, ибо абсолютно во всех деталях их тела различались.Тонио целовал ее шелковую нижнюю губку, гладил круглый гладкий живот и нежнуюкожу с тыльной стороны коленей, а потом подхватил ее на руки и снова отнес впостель, чтобы найти теперь все те влажные щели, пушистые складки, теплыетрепещущие точки, что принадлежали только ей. А в окна между тем ужезаглядывало утро.

* * *

Рассвело. Солнечный свет просочился в комнату. Тонио сел уокна, положив руки на подоконник, и вдруг, сам тому удивляясь, стал думать оДоменико, Раффаэле, кардинале Кальвино, воспоминания о котором все ещеотзывались в его сердце болью, подобно музыке скрипок.

Когда-то он любил их всех, вот что было интересно. Но в этуминуту тишины от любви к ним не осталось ничего, что мучило бы его. А Гвидо?Гвидо он любил теперь больше, чем когда-либо, но та любовь была глубокая, тихаяи больше не требовала страсти.

Но что же он чувствовал сейчас?

Ему казалось, что он сходит с ума. И тот покой, что снизошелна него в памятном сне про снегопад, теперь оставил его.

Он посмотрел на Кристину.

Она безмятежно спала на своей постели. Он чувствовал себямужем, братом, отцом. Ему хотелось забрать ее отсюда и унести далеко-далеко —вот только куда? Куда-то, где падает снег? Или назад на ту виллу за воротами,где они могли бы навеки поселиться вдвоем. Ужасное чувство фатальности овладелоим. Что он уже натворил? Чего он на самом деле хочет? Разве он свободен? Нет,ему нельзя никого любить, ему нельзя любить даже саму жизнь.

И он вдруг понял, что если не уйдет от Кристины сейчас, тобудет потерян для нее навсегда. Но поскольку он чувствовал бесконечную властьэтой женщины над собой, ему хотелось плакать. Или просто лежать рядом с ней иобнимать ее.

Он так отчаянно любил Кристину, что понимал: скоро онасможет сделать с ним все, что захочет, совершить хоть какую жестокость. А ещеон понимал, что когда любил кого-то раньше, то никогда его не боялся, и дажеГвидо никогда не боялся. А ее он боялся и сам не знал почему. Знал только, чтоэто связано с той болью, которая его ждет, когда возлюбленная просто обязанабудет отвергнуть его.

Но она никогда так с ним не поступит. Тонио знал ее, знал еепотаенные места. Он чувствовал, что в ее сердце скрыта та великая и простаядоброта, к которой он стремился всей душой.

Быстро подойдя к кровати, он обнял Кристину и прижал к себе.Ее глаза медленно-медленно раскрылись, и она заморгала, глядя вверх невидящимвзглядом.

— Ты любишь меня? — прошептал он. — Ты любишьменя?

Ее глаза распахнулись и наполнились нежностью и грустью,когда она увидела, в каком он состоянии. А Тонио понял, что девушка видит егонасквозь.

— Да! — ответила она так, будто только что осозналаэто.

* * *

Как-то днем, несколько дней спустя, когда, кажется пол-Римасобралось в ее студии, солнце лилось в ничем не завешенные окна, дамы и господаболтали, пили вино и английский чай и читали английские газеты, Кристинастояла, склонившись над мольбертом, и ее щека была испачкана мелом, а волосынебрежно перехвачены фиолетовой лентой. А Тонио, глядя на нее откуда-то сбоку,понимал, что принадлежит ей. «Какой ты дурак, — думал он, — ты толькоприбавляешь себе боли». Однако это ничего не меняло.