Золотая чаша - Генри Джеймс

не вставая со скамьи, откинувшись на спинку, запрокинув к дочери лицо и устало вытянув ноги, а руками ухватившись за сиденье по обе стороны от себя. Долго сражались они с неумолимым ветром, а Мегги все еще свежа, как ни в чем не бывало; долго сражались они с неумолимым ветром, а он, кого бури потрепали сильнее, лишь самую малость приспустил паруса. Но во время их затянувшегося молчания Мегги как будто звала его за собой, и он, пожалуй, уже почти приблизился к ней борт о борт, когда спустя еще минуту нашел наконец слова.

– Вот только чтоб я еще раз услышал, как ты обзываешь себя эгоисткой!..

Тут уж Мегги помогла ему:

– Ты этого не допустишь?

– Я этого не допущу.

– Конечно, ты всегда такой! Но это ничего не значит и доказывает только одно… Не важно, что это доказывает. В настоящую минуту, – объявила она, – я просто насквозь пропитана эгоизмом.

Отец продолжал смотреть на нее все с тем же странным выражением. Эта неожиданная остановка словно выражала примирение с невысказанным или, по крайней мере, служила намеком на него. Они как будто почти отбросили всякое притворство, как будто решились наконец на что-то такое, от чего их удерживал непереносимый ужас, от чего-то пугающего, но одновременно и притягивающего, точно так же, как признание в собственном страхе означало в то же время вполне определенный намек. И вот мистер Вервер рванулся вперед очертя голову.

– Когда у человека такой характер, какой ты сейчас описывала, от этого неизбежно страдают другие люди. Но, по сути, ты просто перечислила, что ты могла бы стерпеть от своего мужа, буде возникла бы такая необходимость.

– Ах, я вовсе не о нем говорила!

– Тогда о ком же ты говорила?

Ответ и встречный вопрос последовали друг за другом с невероятной скоростью; вслед за этим Мегги примолкла. Но она не собиралась прерывать разговор. Отец не сводил с нее глаз, и Мегги, раздумывая о том, не ожидает ли он услышать, как она назовет имя его жены, лицемерно заявляя, будто той приходится расплачиваться за безоблачное счастье его дочери, вдруг наткнулась на идею, показавшуюся ей значительно более удачной.

– Я говорила о тебе.

– Хочешь сказать, я – твоя жертва?

– Конечно, ты моя жертва! Разве ты хоть раз в жизни делал что-нибудь не ради меня?

– Много раз, все и не припомнишь. Подумай сама. Куда ты денешь все то, что я делал ради себя самого?

– Ты – ради себя самого? – рассмеялась Мегги.

– А то, что я сделал для Америкэн-Сити, что ты об этом скажешь?

Мегги растерялась не больше чем на мгновение.

– Я говорю не о твоей общественной деятельности. Я говорю о твоей личной жизни.

– Ну как же, Америкэн-Сити – это тоже очень личное, коли на то пошло. А что ты скажешь о том, что я делал ради укрепления своей репутации?

– Твоей репутации там? Да ты ее отдал на растерзание тем жутким людям, причем совершенно задаром, а они еще и высмеивают тебя в своих чудовищно вульгарных шуточках.

– Ах, душа моя, мне и дела нет до их вульгарных шуточек, – простодушно возразил мистер Вервер.

– Вот то-то и оно! – с торжеством воскликнула Мегги. – Все, что тебя ни коснется, все, кто тебя окружают, начинают жить за твой счет, пользуясь твоим замечательным бескорыстием и твоим неописуемым всепрощением.

Мистер Вервер еще несколько мгновений смотрел на дочь со своей скамьи, затем медленно поднялся, рассеянно сунул руки в карманы и остановился перед ней.

– Конечно, ты живешь за мой счет, душа моя. У меня никогда и в мыслях не было заставить тебя зарабатывать на жизнь, – улыбнулся он. – Мне бы этого вовсе не хотелось. – Еще несколько времени они стояли молча, лицом к лицу. – Ну, положим, я и в самом деле не лишен отцовских чувств. Почему из-за этого я становлюсь жертвой?

– Потому что я жертвую тобой.

– Чему жертвуешь-то?

Мегги вдруг сообразила, что ей еще ни разу не представлялось возможности сказать отцу об этом, и сердце у нее сжалось при виде напряженной улыбки, с какой он испытывал ее, скрывая свое беспокойство. Вот именно в эту минуту между ними все висело на волоске, и тонкая перегородка могла обрушиться от легчайшего неверного прикосновения. Эта невидимая стена уже колебалась от одного только их дыхания; сделана она была из легчайшей ткани, натянутой на раму, и стоило дохнуть посильнее, как она повалилась бы набок в ту или другую сторону. Мегги задержала дыхание, поняв по его глазам, свет которых он никакими силами не мог притушить, что отец вполне сознательно проверяет ее – проверяет, уверена ли она так же твердо, как и он. Узнать это было для него сейчас важнее всего, и это само по себе убедило ее окончательно. На какие-то полминуты она зашаталась, балансируя на острие под его неотступным взглядом. Можно сказать, она воплощала собою то самое равновесие, которое оба они пытались спасти, каждый по-своему. И это им удавалось! Да-да, по крайней мере, удавалось ей; дело пока еще не безнадежно, говорила сама себе Мегги, чувствуя, как отступает головокружение. Она покрепче взяла себя в руки; необходимо покончить с этим прямо сейчас, не сходя с места. Столько всего вместилось в эти краткие мгновения, что Мегги уже понимала – она сумела не потерять головы. Сумела, благодаря предостережению, которое прочла в его глазах, а теперь уж и подавно не потеряет – она понимала, как и почему, и если от подобных мыслей вдруг стало холодно, так именно это ей и помогло. Отец сейчас думает: «Она не выдержит и назовет имя Америго, она скажет, что жертвует мною ради него, и это вместе со многим, многим другим окончательно и бесповоротно подтвердит мои подозрения». Он следит за ее губами, ловя первые признаки зарождающегося слова. Нужно только, чтобы эти признаки не посмели явиться на свет, и ничего он тогда не получит, кроме того, что она пожелает ему предложить. Собственно говоря, Мегги уже настолько пришла в себя, что ей, казалось, было бы проще заставить его назвать имя своей жены, нежели чтобы он заставил ее назвать имя мужа.

Таким образом, если только суметь сделать так, чтобы он забыл остерегаться, как бы не сказать: «Шарлотта, Шарлотта», – то он непременно выдаст себя. Но для Мегги довольно было этой уверенности; с каждым уходящим мгновением она все яснее понимала, чем они оба сейчас заняты. Отец делает именно то, к чему и вел все это время: он практически предлагает, просто-таки навязывает себя в жертву; так