Золотая чаша - Генри Джеймс

Мистер Вервер задумался на мгновение.

– Да, я вполне мог с этим согласиться. Видишь ли, в то время мне действительно так казалось. – Но он тут же обезопасил себя своей легкой рассеянной улыбкой. – А к чему ты теперь затеяла этот разговор?

– К тому, что мы в то время часто задумывались, нет ли в такой жизни капельки эгоизма.

Адам Вервер не торопясь обдумал и это.

– Потому что так считала Фанни Ассингем?

– О нет, она никогда так не считала, она и не могла подумать ничего похожего, если бы даже очень захотела. Она только считает иногда, что кто-нибудь ведет себя глупо, – пояснила Мегги свою мысль, – но она как-то не задумывается о том, что человек, может быть, просто поступает неправильно; «неправильно» в смысле «нехорошо». – Княгинюшка отважилась на большее. – Ее не особенно беспокоит, если люди поступают нехорошо.

– Понятно, понятно. – Но дочь мистера Вервера далеко не была уверена, что ему все так уж понятно. – Значит, она просто считала нас дураками?

– Ох, нет, этого я не говорила! Я говорила об эгоизме.

– А это, стало быть, из числа тех пороков, которые Фанни извиняет?

– О, я не говорила, что она извиняет! – Щепетильность Мегги подняла голову. – Кроме того, я сейчас говорю о том, как все было прежде.

Впрочем, ее отец тут же доказал, что ему недоступно столь тонкое различие. Одна мысль крепко его зацепила, и он не позволил себя отвлечь.

– Послушай-ка, Мег, – сказал он задумчиво. – Я не эгоист. Не эгоист, и все тут, вот провалиться мне на этом месте!

Ну что ж, если так, Мегги тоже может сказать свое слово.

– Значит, это я эгоистка, папа.

– Чушь собачья! – сказал Адам Вервер, имевший обыкновение в минуты глубочайшей искренности возвращаться к жаргону своей молодости. И прибавил: – Я этому поверю только тогда, когда Америго на тебя пожалуется.

– Ах, но ведь в нем-то и заключается весь мой эгоизм! Я, что называется, эгоистка ради него. Я хочу сказать, – продолжала Мегги, – все, что я делаю, я делаю ради него.

Что-что, а это ее отец вполне мог понять по собственному опыту.

– Разве уж не дозволено быть эгоисткой по поводу собственного мужа?

– Я совсем не хотела сказать, что ревную его, – заметила Мегги, не отвечая на вопрос. – Но это ведь его заслуга, не моя.

Мистер Вервер снова усмехнулся:

– А не то бы ты стала?

– Как я могу говорить про «а не то»? К счастью, на самом деле есть именно «то», что есть. Если бы все было по-другому, – обстоятельно растолковала она, – тогда уж все было бы по-другому. – И снова прибавила, будто этого было недостаточно: – Я думаю так: если любишь чуть-чуть, тогда, естественно, не ревнуешь, а если и ревнуешь, так тоже только чуть-чуть, это не страшно. А вот если любишь глубоко и сильно, то и ревнуешь сильнее и, наверное, более жестоко. Но если любишь совсем уже без памяти, так, что и сказать нельзя, – вот тогда ты уже по ту сторону, и ничто не может стянуть тебя вниз.

Мистер Вервер слушал с таким видом, словно на эти возвышенные слова возразить ему было нечего.

– Стало быть, ты любишь именно так?

Мегги на целую минуту лишилась дара речи, но в конце концов ответила:

– Я совсем не об этом собиралась говорить. Но я и в самом деле чувствую себя «по ту сторону», и вследствие этого, – попыталась она пошутить, – наверное, иногда не вполне четко сознаю, на каком я свете.

В ее словах чуть приметно билась страсть, подобно тому, как какое-нибудь морское существо ныряет и нежится в волнах теплого летнего моря; это существо, созданное из блистающего сапфира и серебра, взлелеянное океанскими глубинами, беспечно скользит среди множества опасностей, ему неведомы безумие и страх, и оно просто не может пойти ко дну иначе как в шутку. Мистер Вервер смотрел застенчиво и как-то робко, словно изведанные его дочерью восторги самому ему очень редко случалось дарить или принимать от кого-нибудь в своей жизни. Он внезапно притих, точно пристыженный, и к тому же не впервые; впрочем, он, скорее, думал о том, чем судьба одарила ее, нежели о том, чего лишен он сам. Помимо всего прочего, кто, кроме самого мистера Вервера, мог знать, чего он лишен или не лишен? Во всяком случае, радуясь ее счастью, он, должно быть, чувствовал: пусть для него дни плавания прошли, все-таки перед ним море, его блеск, и плеск, и благоуханный воздух, и все это тоже дарит наслаждение. Значит, он еще не всего лишен. Пускай сам он не окунается в воду и даже не сидит на песке, а все-таки, можно сказать, дышит морским бризом. А кроме того, еще и знает – знает, что без него ничего бы этого не было; так о каких же лишениях может идти речь!

– Мне думается, я никогда не был ревнив, – промолвил он наконец.

И сразу же заметил, что Мегги услышала в его словах больше, чем он намеревался высказать. Она распрямилась, словно туго сжатая пружина, и бросила на него взгляд, выражавший, казалось, множество разных вещей, о которых она не могла говорить.

Но Мегги попыталась высказать по крайней мере одну из них.

– Знаешь, папа, по-моему, это ты у нас «по ту сторону»! Тебя ничто не может стянуть с небес на землю.

Мистер Вервер ответил ей дружеским взглядом, хотя на этот раз к нему невольно примешивалась доля серьезности. Возможно, мистеру Верверу тоже пришло в голову несколько разных вещей, которые можно было сказать в эту минуту, и еще больше – о чем лучше было промолчать. В конце концов он ограничился тем, что произнес очевидное:

– Выходит, мы с тобой два сапога пара. Стало быть, все в порядке!

– Ах, конечно, все в порядке!

Мало того что Мегги изрекла это со всей силой убежденности, она еще и подкрепила свои слова, решительно поднявшись с места, словно цель их маленькой прогулки была достигнута и оставаться здесь долее не имело никакого смысла. Они миновали прибрежные отмели и благополучно достигли входа в гавань. Но тут случилась заминка – единственное напоминание о том, что идти им приходилось против ветра. Отец остался сидеть. Получилось, что Мегги первой вошла в тихие воды порта и остановилась, поджидая, пока корабль сопровождения последует за ней. Все в порядке – значит все в порядке, что же он колеблется, как будто ждет еще каких-то слов? Он многозначительно смотрел ей в глаза, но она только улыбалась в ответ, улыбалась так упорно, что он, в конце концов, заговорил,