Жизнь Христофора Колумба. Великие путешествия и открытия, которые изменили мир - Самюэль Элиот Морисон

первым порадовать монархов. Именно так и сделал капитан «Пинты». Из галисийской Байоны через всю Испанию он отправил в Барселону послание Фердинанду и Изабелле, прося аудиенции для того, чтобы ознакомить их величества с подробностями открытий. Кастильские государи ответили Алонсо полным пренебрежением, заявив, что предпочитают услышать новости от самого Адмирала. Таким образом, Мартин Алонсо отплыл из Байоны, если так можно выразиться, «поджав хвост» и, несомненно, разрываясь между надеждой, что «Нинья» пошла ко дну и страхом за судьбу брата.

Тем временем в ночь с 13 на 14 марта обновленная «Нинья» продвигалась на юг и прошла 85 миль, разделявших мысы Эспишель и Сент-Винсент. Перед восходом солнца его темный профиль уже вырисовался по левому борту. Прибавив парусов, Колумб повернул на восток и отдал традиционный салют, должно быть вспоминая об инфанте доне Энрике, настоящем моряке, который профессионально смог бы оценить все опасности и трудности путешествия. В любом случае Адмирал не мог не увидеть то южнопортугальское побережье, на которое выплыл семнадцать лет назад, уцепившись за обломок весла. Когда 14 марта ветер ослаб, «Нинья» должна была находиться у Фаро возле самой южной гавани Алгарве, в то время как «Пинта», должно быть, огибала мыс Сент-Винсент.

На рассвете 15 марта Адмирал «очутился у Сальтеса», сориентировавшись по поросшей соснами вершине Серро-дель-Пунталь. Дождавшись конца отлива, Адмирал «в полдень вошел в бухту Сальтес в пределах той самой гавани, откуда он отплыл 3 августа предыдущего года». Таким образом, все путешествие заняло ровно тридцать две недели.

«Говоря об этом плавании, я замечу, – писал Адмирал, – что оно самым лучшим образом показало… множество замечательных чудес, вопреки мнениям множества высокопоставленных особ вашего двора, настроенных против меня и называющих это предприятие безумием. Пребываю в надежде на нашего Господа, что послужит оно еще большей славе христианства, и в какой-то малой мере это уже случилось». Этими словами Адмирал дон Христофор Колумб закончил свой «Журнал» с отчетом о Первом путешествии в Индию, когда «Нинья» стояла на якоре в Рио-Тинто недалеко от Палоса.

«Пинта» шла за «Ниньей» по пятам. Один и тот же прилив перенес обе каравеллы к реке через линию отмелей. Полагаю, что когда «Пинта» обогнула мыс с монастырем Нуэстра-Сеньора-де-ла-Рабида и Мартин Алонсо напрягал усталые глаза, чтобы увидеть свой родной город, кто-то указал вперед и воскликнул: «La Nina, senor Capitan!» Алонсо мог предполагать любое развитие событий, в том числе и то, что каравелла Колумба уже целый месяц уютно стоит в гавани, а генуэзский выскочка, успешно проскочив шторм около Азорских островов, давно поцеловал руку благосклонной королевы.

Это окончательно прикончило беднягу Мартина Алонсо. Будучи больным от тягот путешествия и предчувствия неминуемых разоблачений, униженный пренебрежением со стороны монархов, он больше не мог нести это бремя. Не дожидаясь, пока «Пинта» уберет паруса, не доложив о прибытии флагману и даже не окликнув брата Висенте Янеса, Мартин Алонсо Пинсон самостоятельно встал на якорь, отправился в свой загородный дом близ Палоса, кое-как добрался до постели и умер[208].

Обе каравеллы, их экипажи и индейские пассажиры стали объектами всеобщего восхищения и любопытства со стороны жителей Палоса, Могуэра и Уэльвы. Много лет спустя свидетель этих событий вспоминал, как посетил «Нинью» в составе комитета инквизиторов, прочесывающих Палое в поисках евреев и еретиков. Увидев на борту индейцев, инквизиторы, несомненно, причислили бы их к еретикам, если бы только те были в состоянии объясниться. Во избежание недоразумений и бюрократических проволочек Адмирал показал им несколько золотых масок, подаренных Гуаканагари, и, отрезав от них несколько кусочков чистого золота, подарил визитерам. В высшей степени тактичный способ обращения с церковью! Члены семья Нинос вернулась в родной город Могуэр, и много лет спустя Хуан Ролдан с удовольствием вспоминал торжественные приемы, которые устраивались там в честь героев.

Колумб, отправивший письмо кастильским монархам из Лиссабона, решил перестраховаться и выслал им его копию через Севилью, в которой находился официальный придворный курьер, осуществлявший доставку государственной корреспонденции туда и обратно. Этот же посыльный доставил письма Колумба семье в Кордову, которую он теперь считал своим родным городом, и в местный cabildo[209] «про острова, которые нашел». Отцы города, весьма польщенные этим вниманием, не поскупились и одарили курьера «чаевыми» в 3351 мараведи. К большому сожалению, это письмо история для нас не сохранила.

В это время королевский двор пребывал в Барселоне на расстоянии около 800 миль от Палоса по суше. Колумб, еще не расставшийся с болезненными воспоминаниями о езде на мулах в Португалии, намеревался отправиться туда морем, однако прибытие Мартина Алонсо придало этому вопросу несколько иной оттенок. Несмотря на то что Колумб начал проявлять нервную поспешность, он не мог отправиться в путь, пока из Барселоны не было получено разрешение монархов. В своем письме к государям, немедленно отправленном вместе с курьером, Адмирал просил дать ему ответ в Севилью. Пребывая в ожидании, он выполнил данные во время штормов обеты в Санта-Клара-де-Могуэр и в Санта-Мария-де-ла-Синта в Уэльве, после чего почти две недели провел с настоятелем Ла-Рабида отцом Хуаном Пересом и его друзьями. Далее вместе с десятью пленными индейцами Адмирал отправился в Севилью, куда вошел «с большим почетом 31 марта, в Вербное воскресенье и был очень хорошо принят». Индейцев поселили около у ворот Имахинес, где Бартоломео де Лас Касас глазел на них, будучи мальчишкой. Сам же Адмирал, вероятно, остановился в монастыре Лас-Куэвас, где он всегда останавливался во время последующих визитов в Севилью.

Страстная неделя в этом городе, со всем ее чередованием униженного смирения и возвышенной гордости, покаяния и прощения, смерти и победы, казалась одновременно как неким символом, так и подходящим завершением великого приключения. Ежедневные процессии братств с украшенными статуями святых, древние соборные церемонии в соборе, разрывающие храмовую завесу, стук в большие двери, свечи на большом tenebrario[210], омовение ног в Чистый четверг, последующая Страстная пятница, освящение пасхальных свеч и высший экстаз пасхального утра – все это тронуло Колумба так, как не могли тронуть никакие мирские почести, и укрепило личную убежденность в том, что его собственные труды и триумфы вписываются в рамки Страстей. Адмиралу было чрезвычайно приятно получать поздравления от старых друзей, знакомиться с представителями высших слоев двора и церкви, принимать приглашения на обеды от герцогов и архиепископа и чувствовать себя человеком, отмеченным в обществе тем, что побывал в Индии. Почтенные отцы представляли ему своих сыновей, отборных молодых кабальеро, и умоляли «сеньора Альмиранте» взять их с собой в Индию, где они будут драить палубу и исполнять любые поручения.

Что думали о происходящем индийские