Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

В конце 1980‑х, главным образом с 1987 по 1988 год, произошел один из самых опустошительных биологических скачков, когда‑либо зафиксированных наукой. Mnemiopsis, животное, лишенное каких‑либо известных естественных врагов, которые могли бы контролировать его численность, внезапно и невообразимо расплодился по всему Черному морю. Он жадно поедал зоопланктон, пищу рыбного молодняка и мальков. В Азовском море мнемиопсис истребил почти всю популяцию зоопланктона, которая в 1989 и 1991 годах сократилась до одной шестисотой от своей нормальной численности. Его общая биомасса в Черном и Азовском море достигла 700 миллионов тонн полупрозрачного студня, и воздействие его было совершенно катастрофическим. Ни одно известное опустошение, причиненное чумой или нашествием саранчи, не сравнится с этим уроном, нанесенным рыбе и ее пищевым ресурсам, и это была только самая очевидная часть бедствия. Зоопланктон питается фитопланктоном, который, будучи избавлен от своих естественных врагов, безудержно размножается, образуя обширные области цветения, поглощающие растворенный кислород и уничтожающие жизнь на мелководье.

Катастрофа мнемиопсиса, как ничто другое, наконец убедила правительства черноморских государств в необходимости что‑то предпринять. Теперь на международных конференциях под руководством специальных агентств ООН разрабатываются подробные программы спасения, чтобы сократить сброс загрязняющих веществ и справиться с последствиями чрезмерного рыбного лова. Однако при этом сам мнемиопсис, у которого нет известных естественных врагов, для правительств неуязвим. Никто не знает, что с ним делать. Одна радикальная школа мысли настаивает, что разрушение старой экосистемы Черного моря следует принять как необратимое и что единственная надежда теперь – внедрение других чужеродных видов, отобранных, чтобы охотиться на этих захватчиков – рыб, медуз, гребневиков и моллюсков – и со временем создать новое, устойчивое экологическое равновесие. Другие ученые считают это рискованным и предпочитают сосредоточиться на таких медленных, но поддающихся прогнозированию мерах, как уменьшение количества нутриентов, поступающих по течению рек.

Между тем в полчищах мнемиопсиса неожиданно наступили перемены. Подобно иным захватывавшим понтийские степи кочевникам, уходившим, после того как у них заканчивалась трава для лошадей, далее в поисках новых пастбищ, мнемиопсис, видимо, объел Черное море дочиста. Считается, что его тотальная биомасса падает. В некоторых областях эта тварь спускается глубже, ближе к линии резкого перепада концентрации кислорода, и нападает на крошечные организмы, которым до этих пор удавалось выживать и которые составляли основную пищу черноморских шпрот. Еще более зловещие диверсионные группы начали появляться в Каспийском и Мраморном морях и даже у Эгейского берега Турции.

Любая программа по спасению флоры и фауны Черного моря сталкивается с ужасающими трудностями. Самая плачевная из них – банкротство науки в странах бывшего Советского Союза. Вдоль всего побережья Украины и Южной России, от Одессы и Севастополя до Керчи, когда‑то стояла цепь великолепных институтов морской биологии и океанографии. По уровню исследований, проводившихся не только в Черном море, но и в океанах, они не уступали никому в мире, а их оборудование – в первую очередь специально укомплектованный флот – составляло предмет зависти для их западных коллег. В сумме сведений, которыми мы владеем сегодня о Черном море, ни одна другая страна не могла сравниться со знаниями, накопленными в результате более чем столетней работы российскими, а затем советскими учеными.

И в тот самый момент, когда мир начал осознавать отчаянное положение, которое сложилось в Черном море, этот роскошный и необходимый ресурс был парализован из‑за финансового краха. Деньги, выделявшиеся в России почти на все общественные научные организации (и на зарплаты ученым, и на исследования), иссякли и к концу 1991 года сочились тонкой струйкой. НИИ Украины, которые прежде финансировала советская Академия наук из Москвы, были переданы украинскому правительству, у которого не было средств на развитие их исследовательских программ.

В Одессе я посетил Научный центр экологии моря. Раньше он специализировался на исследованиях в открытом океане. Его бетонная башня возле мыса Ланжерон превратилась в приют плохо скрываемого отчаяния. Принадлежащие центру шесть океанских кораблей и два судна поменьше, предназначенные для разведки Черного моря, без дела качаются на своих швартовах и не могут выйти в море, потому что нет горючего. Две его лаборатории уже закрыты. В прочих мало что происходит. Сотрудники смотрят футбол по черно-белому телевизору или заваривают чай в чайниках, включенных в переходники компьютеров финского производства. Кошка лежит, зевая, на шкафу, в котором, как выяснилось, хранятся старые картонные портреты Брежнева и Андропова.

Посреди всего этого запустения ученые с блестящими результатами и квалификацией перетасовывали данные своих прошлых экспедиций и экспериментов. Они были сосредоточены на последней области, которая пользовалась всевозможной государственной поддержкой: изучении экологии черноморского прибрежного шельфа. Их обесценившейся зарплаты теперь едва хватало, чтобы прокормить семью. Иностранные контакты, позволявшие им держаться в курсе зарубежных исследований, были оборваны. Их карьера, по‑видимому, была окончена, если только им не повезет и их не переманит какая‑нибудь лаборатория в Америке или Западной Европе.

Некоторые из них выказывали ту же солдатскую преданность науке, то же монашеское безразличие к физическим лишениям и к пренебрежению со стороны государства, какие я встречал среди археологов в России и на Украине. Другие, похоже, были на грани нервного срыва. Позднее я слышал, что корабли сдали внаем для шопинг-туров челнокам, отправлявшимся в Турцию закупать одежду, одеяла и продукты, чтобы потом перепродать их дома на рынке. В июне 1994 года, согласно Washington Post, 27 из 40 судов, некогда составлявших черноморский научно-исследовательский флот, стояли в доках Стамбула. Они не служили науке, но по крайней мере приносили доход.

Вторым препятствием в деле спасения экологии Черного моря была позиция Турции в начале 1990‑х годов. Из всех причин кризиса Черного моря самая прямая и очевидная – чрезмерный вылов рыбы. Одна за другой породы истребляются или сокращаются до кучки редких особей из‑за опустошительной и слепой жадности, которая не обращает внимания на предупреждения относительно рыбных запасов до тех пор, пока численность и средняя масса улова не упадут ниже точки невозврата. В основном переловом занимаются турки. Это доказуемый факт, однако турецким рыбакам, политикам и даже ученым признать его кажется почти невозможным. Этому отрицанию способствуют невежество и коррупционное устройство турецкой региональной политики, но самый сильный его мотив – патриотическое негодование. С точки зрения Турции внешний мир в очередной раз придирается к ней и вмешивается в ее внутренние дела.

Профессор Мехмед Салих Челиккале, бодрый седоволосый человек – самый известный эксперт Турции по рыбным запасам. Как‑то невыносимо жарким летним днем я забрался на гору над Трабзоном, чтобы встретиться с ним в Технологическом университете Черного моря. Он не отрицает, что перелов до некоторой степени является причиной сокращения видов, особенно исчезновения хамсы и пеламиды. Однако он не желает считать главным виновником турецкую рыбодобывающую промышленность. С точки зрения профессора Челиккале, настоящая проблема – это загрязнение северо-западного шельфа, где рыба мечет икру, и тут он винит прежде всего западноевропейские государства – Европейский союз, в который Турция так отчаянно стремится вступить, – в пренебрежении своей обязанностью по очистке Дуная. Турция, – протестует он, – предприняла шаги по ограничению вылова рыбы у анатолийского побережья, но “международное сообщество” не желает выделять средства, чтобы компенсировать рыбацким деревням их потери, а такая бедная страна, как Турция, не может позволить себе подобные расходы.