Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

Ачандару в предгорной полосе у подножья Абхазского хребта Кавказа боевые действия обошли стороной. Это богатое село, стоящее на плодородной земле, и сыновья и дочери Ачандары, которым приходится работать в Сухуми, кормятся посылками с кукурузной мукой, фруктами, медом и хлебом из дому. Вдоль дороги, ведущей вглубь страны от побережья, бродят кобылы с жеребятами и стада рыжих коров.

Недалеко оттуда находится село Лыхны, где у священного дерева тысячи абхазов собрались в июне 1989 года и приняли “Лыхненскую декларацию”, требуя восстановления статуса полноправной республики в составе Советского Союза. Деревьям абхазы придают большое значение. Два их обращения в мировые религии, в христианство в VI веке, а затем в ислам во время турецкого владычества, были менее продолжительными, чем более древние традиции почитания явлений природы и мертвых. Министр экологии, молодой морской биолог, сказал мне, что старшее поколение абхазов сохраняет разумную “культуру природопользования”, по традиции никогда не убивая больше одного зверя за одну охоту. Но традиция эта гораздо глубже.

Когда мы приблизились к Ачандаре, молодая женщина на заднем сиденье машины спросила: “Видите эту гору?” За селом возвышалась крутая конусообразная гора, покрытая темно-зеленым лесом, ее вершина уходила в грозовую тучу. “Какую эту?” Она немного испуганно сказала: “Не показывайте на нее. Мы на нее не показываем”. “Как же она называется?” – “У нее есть название, но нам нельзя его произносить”. Она объяснила, что на горе запрещено было рубить дрова. Однажды царский генерал, несмотря на предостережения местных жителей, заставил бригаду рабочих валить там лес, но, как только первое дерево накренилось и рухнуло, генерал тоже упал как подкошенный – его разбил паралич.

В доме ее родителей ее отец с соседями, обернувшись сетками, доставали мед из ульев. Семью не предупредили о нашем появлении, но вскоре мы уже сидели на траве за угощением, состоявшим из кукурузного хлеба, твердого белого сыра, огурцов и маленьких пышек, изжаренных, чтобы отпраздновать отбор меда. Затем появилось душистое красное вино из винограда, росшего над беседкой, чача и, наконец, главное блюдо: густая мамалыга, которую ели с ломтями сыра и щедро сдабривали пряной ахуд (тушеной фасолью с аджикой). Перед нами через лужайку сновали женщины с подносами, покрытыми тканью, готовя празднование свадьбы одного из молодых людей из этого дома.

После еды мы прошли между апельсиновыми и грушевыми деревьями, чтобы посмотреть на семейные могилы во фруктовом саду. Там, за прямоугольной железной оградой, лежал дед. Его арестовали в 1947 году только за то, что он был зажиточным крестьянином, и отправили в сибирский лагерь. Когда он почувствовал, что не может больше выносить заключение, он написал письмо – одну страницу своим детям и одну жене – и засунул его в бутылку, которую спрятал в могиле другого абхазского товарища, зная, что рано или поздно семья его друга разыщет его прах, чтобы забрать домой. Потом он перерезал себе запястья и умер. Много лет спустя письмо в бутылке было доставлено его семье, которая, в свою очередь, отправилась в Сибирь, чтобы привезти его тело обратно в Ачандару и похоронить рядом с его женой. Его внучка, стоя на солнце (за спиной ее возвышалась гора, которую нельзя называть), сказала мне: “Знаете, одна русская женщина там спросила нас, зачем он нам нужен. Она сказала, что это всего лишь мертвое тело, от него нет никакого проку. Можете себе это представить?”

На расстоянии нескольких ярдов находилась свежая могила. Ее двоюродный брат З., молодой школьный учитель, погиб на войне с Грузией. На надгробии был его рельефный портрет, а за ним – картина маслом в полный рост, изображающая его в камуфляжной форме, с калашниковым в руках. Над могилой по абхазскому обычаю был построен навес от солнца, чтобы семья могла навестить покойного и посидеть с ним.

На обратном пути в Сухуми, несколькими милями ниже по долине, мы миновали ряд пустых домов. Фруктовые сады вокруг них зеленели, но стены почернели, опаленные огнем. Здесь с 1945 года жили мегрелы, переселенные сюда из Западной Грузии. Однако в этой долине не шли бои. Мирные семьи были изгнаны из своих домов абхазами просто потому, что они принадлежали к культуре захватчиков.

Голос с заднего сиденья произнес: “Они жили с нами на одной земле и были нашими соседями. Но потом они развязали против нас войну…”

Более чем за десять лет до начала войны Фазиль Искандер написал роман “Сандро из Чегема”. Это скорее цикл связанных между собой сказок из абхазской жизни и абхазских фантазий, сборник рассказов в духе Исаака Бабеля, чем роман в привычном понимании. И в большинстве сказок “Сандро” встречаются упоминания о другом, отличном от них народе, живущем среди абхазов. Искандер называл их эндурцами. В предисловии он пишет о том, что Эндурия, их родная страна, была “придуманным районом”, а эндурцы – “Это и наш предрассудок (чужие), и образ дурной цивилизации, делающий нас чужими самим себе”. Но в Абхазии ни у кого нет сомнений в том, кого именно он под ними подразумевал. То, что написал Искандер об эндурцах-мегрелах, или, скорее, об отношении к ним абхазов, находится в любом учебнике по межэтнической напряженности, в любой этиологии симптомов группового предубеждения.

В “Рассказе мула старого Хабуга” мул – уместно саркастический и отстраненный наблюдатель – замечает:

А некоторые самые старые чегемцы, рассказывает мул, говорят, что были времена, когда эндурцы в Абхазии не жили, а только иногда появлялись в деревне маленькими группами, нанимаясь к абхазам на сезонные работы. Теперь же они были постоянной частью пейзажа, хотя с ними так никогда полностью и не смирились.

В главе “Тали – чудо Чегема” рассказчик насмехается:

На берегах Черного моря жило множество чегемцев и много эндурцев. Они населяли Крым под именами татарских и русских украинцев, наполняя ведра у одной водопроводной колонки, а потом отправляясь к себе домой гадать, что “они” на самом‑то деле замышляют. Они жили еще раньше и в империи Великих Комнинов, когда на улицах Трапезунда раздавалась греческая, турецкая, еврейская, итальянская и картвельская речь, или в Одессе XIX века, где никто не мог считать себя коренным жителем, но все согласно считали евреев эндурцами. Они живут сейчас в Молдавии, вверх по течению от устья Днестра, где чегемцы – молдаване, говорящие по‑румынски, а эндурцы – славянские жители Приднестровья, восточной части страны. В Молдавии, точно так же, как в Абхазии и в Чечне на Северном Кавказе, конец империи – распад Советского Союза – означал начало войны между соседями.