Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

Независимость – всегда отчасти ампутация. Старые, но все еще живые связи обрубаются. Большинство ликует, но меньшинство всегда горюет, когда таможенный барьер перекрывает знакомое шоссе во вчерашнюю столицу, когда определенные ордена становится невозможно надеть на парад, когда прекращается ежедневная доставка излюбленной газеты на языке метрополии. Соседи уезжают – с сожалением, полным достоинства, или в панике. Это всегда потеря.

Ампутация Абхазии была жестокой и неряшливой и повлекла за собой огромную утрату – не только физическую утрату человеческих жизней, сожженных домов, разрушенных мостов, но и огромное культурное оскудение, вызванное бегством мегрелов и грузин. Некоторые из них, а очень возможно, что и большинство, сумеют вернуться. Но страна никогда не будет прежней. Они были частью абхазского общества, и их тесные связи с другими национальными сообществами – пусть даже поверхностные и исполненные взаимного недоверия – уже никогда не удастся восстановить.

Кроме того, Абхазия утратила свою историю. Точнее говоря, она потеряла вещественные доказательства собственного прошлого, свои реликвии и документы, которые каждая нация, заново обретающая независимость, вынуждена изобретать заново, так же, как вынуждена пересматривать собственную идентичность. Это не было случайным последствием битвы за Сухуми. Отчасти это было преднамеренным актом разрушения.

Абхазский государственный музей не был сожжен, но он был разграблен и опустошен. В его темных залах чучела медведей и колпиц клонятся над рваными коробками с черепками греческой керамики. Огромный мраморный рельеф женщины с детьми, найденный на дне бухты рядом с местом, где находилась Диоскуриада, уцелел, потому что сотрудники музея (некоторые из них были грузинами) спрятали его за досками. Но грузинские солдаты забрали коллекции монет и даже копии золотых и серебряных сосудов, оригиналы которых уже находились в музее в Тбилиси. Витрины, в которых были абхазские украшения, ружья с инкрустацией, кинжалы, покрытые драгоценными камнями и богато расшитые свадебные наряды, были разбиты и опустошены. Солдаты поступают так во всех оккупированных городах – это было ничем не хуже разграбления Керченского музея во время Крымской войны. Но судьба государственного архива была другой.

Остов здания стоит внизу, у моря. Его крыша обвалилась, а внутри груда обгорелых развалин. Однажды зимой 1992 года перед зданием остановилась белая “Лада” без номерных знаков, в которой сидели четверо мужчин из Грузинской национальной гвардии. Гвардеец расстрелял дверь и стал метать зажигательные гранаты в вестибюль и лестничный пролет. Поймав бездомного мальчика, одного из тех многочисленных детей, которые к тому времени жили беспризорниками на улице, они заставили его помогать распространять огонь, в то время как группа сухумских жителей тщетно пыталась прорвать кордон и проникнуть в здание, чтобы спасти пылающие книги и документы. В этом архиве находилась большая часть скудных, драгоценных письменных свидетельств абхазского прошлого, так же как и недавние правительственные и административные документы. Министерство образования, к примеру, потеряло все свои сведения о школьниках. В том же архиве хранилась вся документация греческой общины, включая библиотеку, материалы исторических исследований из всех греческих деревень Абхазии и полные подшивки газет на греческом языке, начиная с первых послереволюционных лет. Как говорится в отчете, составленном позже в Афинах: “История этого региона превратилась в пепел”.

Молодой госслужащий в Сухуми объяснил мне государственную символику своей страны. Государственный флаг: белая рука на красном фоне символизирует древнее Абхазское царство; семь звезд – предков; семь белых и зеленых полос означают традиционную терпимость кавказских народов, среди которых мирно сосуществуют ислам и христианство. Государственный герб был разработан на основе абхазского эпоса. Всадник, скачущий на быстроногом скакуне-араше, стреляет из лука в звездное небо: большая звезда представляет собой солнце, а две маленькие символизируют “единение двух культурных миров – Востока и Запада”.

Все это – обыкновенный националистический китч с элементом современного прекраснодушия – отсылками к “традиционной терпимости” (не всегда такой уж традиционной на Северном Кавказе) или к “единению двух культурных миров”. Но этническая мифология абхазского национального меньшинства выходит на первый план и во флаге, и в гербе. Любая националистическая идеология должна решить вопрос: “Кто мы?” Кто такой абхаз (или шотландец, или немец)? Эта национальная символика, по‑видимому, подсказывает узкое, зловещее определение.

Когда я приехал в Абхазию, она казалась мне областью, естественно предрасположенной к полпотианству. Маленький сельский народ, который рассматривает себя как подлинное и коренное население этой земли, покорил города и обратил большую часть не абхазских жителей в бегство. Казалось вероятным, что здесь воцарится радикальная идеология рурализма, настаивающая на том, что “настоящую” абхазскую идентичность можно найти только в деревне, а города – это опасное, космополитическое место, в котором эта идентичность непременно разлагается. Подобным же образом я ожидал, что новое правительство сделает краеугольным камнем лояльности новому государству абхазский язык, навязав его всем своим подданным как условие гражданства. Тому было немало печальных прецедентов в истории современного национализма.

Однако, к моему удивлению, новое абхазское правительство, как и его сторонники, совсем не выказывает подобных настроений. Они признают многообразие Абхазии и не намерены навязывать населяющим ее народам какую‑то единую культуру. Прикладываются непрерывные усилия по спасению и реорганизации преподавания и бытования абхазской культуры, в первую очередь музыки и танца. Однако члены правительства в Сухуми настаивают, что греческая, армянская “и даже грузинская” культуры будут развиваться также: “Мы не возлагаем вину на весь грузинский народ и ценим его традиции”. Абхазскому языку не будут отдавать никакого особого преимущества. Он будет одним из двух официальных языков наряду с русским (на котором говорят в стране практически все). Однако довоенное соотношение языков преподавания в школах следует восстановить, насколько это возможно, принимая во внимание, что беженцы и изгнанники возвращаются (раньше было сто школ, где обучение велось по‑абхазски, в семидесяти преподавали по‑русски, и в ста пятидесяти – по‑грузински). Все неабхазские школы продолжат изучать этот язык, как и до войны, но на них не будет оказано никакого давления, чтобы они выделили ему преобладающее место в учебном плане.

У подобной сдержанности несколько источников. Один из них – здравый смысл. Благосостояние Абхазии зависело от пляжного туризма из России и Грузии и от ненасытного спроса России и Украины на абхазские фрукты и овощи. Даже если бы использовали сочетание государственного террора и изоляционизма, чтобы загнать страну в рамки единой абхазской культуры, это бы окончилось разорением. Но национализм может быть невосприимчив к здравому смыслу, и более важная причина терпимости – личное происхождение нового руководства.

Оно состоит из развитых, профессиональных мужчин и женщин, многие из которых получили образование в Москве и Ленинграде. Некоторые занимали руководящие должности в старой Коммунистической партии. Порядочное их количество плохо говорит по‑абхазски или вовсе не знает этого языка, о чем они сожалеют, но не воспринимают это как ущербность. В конце концов, успокаивают они себя, даже Фазиль Искандер пишет по‑русски.