Селянин - Altupi

Кирилл вдруг почувствовал, что больше не выдержит, что до чёртиков заебался.

— Какие хоть деньги за коноплю?! — заорал он в ответ. — Хватит! Что ты несёшь?!

— Как ты с матерью разговариваешь?! — вступился отец.

— Как она со мной, так и я с ней! Я люблю Егора, поняли?! И никуда от него не уеду! Не увезёте! А увезёте, я на вас в суд подам! Это моя ориентация, моя жизнь, что хочу, то и делаю! Не хотите меня понять и принять таким, не надо! А ты, папочка, лучше бы как депутат газ и воду сюда провёл, всё бы от тебя пользы больше было. В этой дыре твой электорат живёт, не забыл? И Егор, и его мама — твой электорат! Вот и докажи, что ты не просто так свой значок носишь, сделай их жизнь легче! А пока ты не шевелишься, я буду им помогать! И не смейте трогать Егора, у него, в отличие от всех нас, настоящие проблемы, а не выдуманные!

Он повернулся, чтобы уйти.

— Кирилл! — громовым раскатом прогремел голос отца. Кирилл обернулся. На папаше с мамашей лица не было. Он так хотел, несмотря ни на что, быть понятым и прощённым, любимым своими родителями, но…

— Кирилл, если ты уйдёшь… — бескровными губами проговорил отец. Нет, ничего они не поняли и не поймут.

— Кирилл, ты не такой, — попыталась убедить его мать, помада на губах размазалась, запачкала напудренный подбородок, — ты не можешь быть гомосексуалистом.

— Откуда ты знаешь, мам? Ты меня вообще хоть каплю знаешь? Ты хоть когда-нибудь интересовалась мной?

— Да. И ты не создан для этой жизни. Тебе быстро надоест, и тогда… — она тоже угрожала дальнейшими мерами.

— Надоест? А может, я впервые нашёл себя? Не в дебильных загулах вот с такими Пашками, которые меня на изготовление травки уламывают, а в работе…

— Ты за свою жизнь пальцем о палец не ударил, — заметил отец.

— Я хочу приносить пользу, и я люблю Егора, — закончил Кирилл. — Слушайте, мам, пап, езжайте, не забивайте себе голову мною. Если когда-нибудь перестанете злиться, я буду рад с вами общаться. Нет — ну нет так нет. Можете лишить денег — я снял с карточки. Пока хватит, а потом на работу устроюсь, на заочку переведусь. Проживу.

Мать с отцом смотрели в упор, не мигая. От жары или волнения по лбам и вискам тёк пот. У отца под мышками взмокла и потемнела рубашка. Материна причёска потеряла форму. Это они не были созданы для деревни. И деревня стирала их, растворяла, как компьютерная игрушка растворяет отработанных персонажей.

— Ты сам выбрал, — подытожил отец. — Садись, Лен, поехали. Пусть пороху понюхает и в дерьме поваляется.

С валянием в дерьме папочка немного опоздал, Кирилл уже в нём извалялся и в натуральном смысле, и в плане скотского отношения к Егору. Но он отцу говорить об этом не стал, развернулся и пошёл к дому — деревенской пятистенке без элементарных удобств — за пару дней ставшему более родным и уютным, чем шикарная городская квартира с джакузи и тёплыми полами. Главное, что Егор ждал его у дома, возясь у мотоцикла и иногда наблюдая, хоть не вмешивался, что правильно, но и не проявил безразличия. И от этого душа пела, как птички в кронах деревьев, и мир расцветал красками — голубое небо, зелёная трава, жёлтое солнце, пёстрые куры, малиновые, оранжевые, фиолетовые астры и другие цветы. А предки — они могут устроить назидательное игнорирование, а могут и через пару-тройку дней снова капать на мозги, уговаривать, давить на жалость. Сейчас Кириллу было важно, что он проявил твёрдость, отстоял своё мнение, не струсил.

Позади хлопнули по очереди две дверцы, заурчал мотор, камешки заскрипели под мощными колёсами. Машина развернулась, поехала, удаляясь и удаляясь. Где-то за ней погналась, облаивая, собака. Потом остались лишь крики птиц.

Егор всё это тоже видел и слышал. Тревога из его взгляда никуда не делась, джинсовую куртку он, правда, снял, и пакетов в люльке поубавилось — в ней стояли только два чёрных с продуктами для бабуль.

— Ну… я освободился, — сказал Кирилл, вытирая лицо задранной вверх футболкой. — Пойдём разносить макарошки страждущим, или мне дома что-нибудь сделать?

На самом деле он уже вымотался как собака, и морально его высосали, самое время сейчас было завалиться на диван и уставиться в телек, а сделать так, значило признать правоту любимой мамаши.

— Кирилл, — Егор обращался к нему по имени всегда осторожно, будто его использование в диалоге накладывало какие-то серьёзные обязательства, — родители против твоей переориентации?

— А ты как думаешь? — вздохнул Калякин и тяжело опустился на мотоцикл, поставил пятку на подножку. — Я ещё легко отделался, думал, вообще пиздец будет, но они, наверно, в шоке пока. Погоди, очухаются.

— Кирилл… — произнесено было ещё осторожнее. Егор опять не поднимал глаз на него, смотрел мимо, куда-то в район глушителя или крышки бардачка. И у Кирилла в предчувствии беды засосало под ложечкой. Усталость как рукой сняло.

— Не говори, что ты выгоняешь меня.

— Тебе лучше уехать. Лучше для нас двоих. Мне не нужны неожиданности.

Свет померк, переключился на чёрно-белые тона, небо обрушилось на землю. Внутренности стали пудовыми и ухнули вниз. Это были три самых страшных предложения, которые Кирилл когда-либо слышал.

Картошка и вулканизация

Кирилл не захотел смириться. Не хотел проёбывать то, что завоевал таким непосильным для себя трудом — просто так, из-за блядских твердолобых родителей, которым всё равно на него по херу. Страх ослепил его, поднял со дна быдло-сущность.

— А вот ни хуя! — соскочив с мотоцикла, заявил он и схватил футболку Егора в кулак. — Никуда я не уеду! Хуй дождёшься! И ехать мне не на чем, забыл? Не повёз меня в шиномонтаж, и поделом тебе! Обещал заклеить колёса, вот и клей! А когда заклеишь, я подумаю, уезжать мне или нет!

Егор не смотрел на Кирилла, хотя их лица находились в непосредственной близости. У селянина сработал защитный механизм, он снова ушёл в себя, оставив на поверхности тихое равнодушие и безучастность, апатию. Пережидал приступ агрессии в свой адрес. Наверное, он ругал