Крошка Доррит. Книга вторая - «Богатство» - Чарльз Диккенс

Медленно, медленно, башня за башней таялагромада недостроенного замка. Медленно, медленно светлел и разглаживалсянахмуренный заботой лоб. Медленно, медленно исчезало с него отражение тюремнойрешетки. Медленно, медленно молодело лицо под седыми кудрями, и все явственнейпроступало в его чертах сходство с дочерью, пока они не застыли в вечном покое.

В первые минуты дядя не помнил себя от горя.

— О мой брат! О Уильям, Уильям! Как ты могуйти раньше меня, уйти один, не взяв меня с собой! Ты, такой благородный,утонченный, умный, ты ушел, а я, жалкий, никчемный, никому не нужный старик,остался!

Ей было легче от того, что приходилось оком-то думать, кого-то утешать и поддерживать.

— Дядя, милый дядя, не убивайтесь так!Пожалейте себя, пожалейте меня!

Старик не мог остаться глухим к этомупоследнему доводу. Жалея ее, он постарался справиться со своим отчаянием. Осебе он не думал; но ее готов был оберегать последними силами своей честнойдуши, которая так долго существовала словно в полусне и теперь пробудилась лишьдля того, чтобы принять сокрушительный удар.

— Великий боже! — воскликнул он, молитвенносложив над Крошкой Доррит морщинистые руки. — Вот перед тобой дочь моегодорогого усопшего брата! Ты ясно видишь то, что я лишь смутно мог разглядеть всвоей грешной слепоте. Ни один волос не упадет с ее головы без твоей воли. Тыбудешь ей поддержкой и опорой здесь до ее последнего часа. А потом, я верю,воздашь ей по заслугам!

Они вышли в соседнюю комнату и тихо и скорбносидели там без света вдвоем почти до полуночи. Иногда горе старика искало себевыхода в бурном порыве, подобном первому; но он был слишком слаб, а кроме того,всякий раз вспоминал ее слова, корил себя и утихал, жалуясь только, что братушел без него; вместе они начинали свой жизненный путь, вместе были сокрушенынесчастьем, вместе долгие годы терпели нужду, и до этого дня оставались вместе;а теперь брат ушел без него, один!

Печальные, измученные, они, наконец,расстались на ночь. Она проводила дядю в его комнату, настояла на том, чтобы онлег, хотя бы одетым, своими руками заботливо укрыла его и тогда только ушла.Придя к себе, она бросилась на постель и тут же заснула глубоким сном — сном,давшим ей отдых, в котором она так нуждалась, но не вытеснившим смутногосознания беды. Спи, добрая Крошка Доррит. Спи до утра!

Ночь была лунная, но луна взошла поздно. Когдаона уже мирно сияла в вышине, лучи ее сквозь полузакрытые жалюзи проникли вкомнату, где так недавно пришли к концу невзгоды и заблуждения одной жизни. Двефигуры покоились в торжественной тишине этой комнаты. Два человеческихсущества, одинаково безгласные и бесстрастные, одинаково далекие от шумнойсуеты той земли, в которую им предстояло вскоре лечь.

Один из двоих покоился на кровати. Другойстоял на коленях, склонившись к нему головой; лицо было опушено, и губыкасались лежавшей на одеяле руки, как в ту минуту, когда с них слетелопоследнее дыхание. Оба брата были уже перед Отцом своим; там, где бессилен судэтого мира; куда не доходит его сумрак и мгла.

С прибывшего в Кале пакетбота сходилипассажиры. Унылым и неприветливым выглядел Кале и час, когда берега обнажалисьотливом. Вода убывала так быстро, что пакетбот только-только мог подойти кмолу; и отмель, едва прикрытая мелкой волной, была похожа на какое-то морскоечудовище, лениво дремлющее под самой поверхностью воды. Белесый тощий маяк,торчавший на берегу точно загробная тень здания, которое обладало и красками иформами, ронял меланхолические слезы, вспоминая свои схватки с морем. Рядымрачных черных свай, осклизлых, мокрых, потрепанных непогодой, с траурнымивенками водорослей, намотанными недавним приливом, можно было принять зазаброшенное морское кладбище. Все здесь, под серым бескрайным небом, в шумеветра и волн, перед свирепым натиском прибоя казалось таким жалким н ничтожным,что можно было только удивиться, как это Кале еще существует на свете, и почемуего невысокие стены, и невысокие крыши, и невысокие ворота, и невысокие холмы,и невысокие насыпи, и неглубокие рвы, и плоские улицы не разрушены давным-давногрозным и неумолимым морем, как те песочные крепости, что строит на берегудетвора.

Не раз поскользнувшись на мокрых ступеньках,споткнувшись на шатких сходнях и претерпев десятки других мытарств, пассажирыпотянулись вдоль мола, где все французские оборванцы и английские бродягигорода (иначе говоря, добрая половина населения) соединили свои усилия, чтобы недать им опомниться. На протяжении трех четвертей мили они были предметомнеутолимого любопытства англичан и усиленного внимания французов, которые иххватали, выхватывали и перехватывали друг у друга, как лакомую добычу, пока,наконец, им не удалось выбраться в город и разойтись в разные стороны, неизбавясь, однако, от преследования.

Кленнэм, томимый своими заботами, которых унего было немало, тоже находился в толпе обреченных. Выручив из критическогоположения некоторых особенно беззащитных соотечественников, он пошел дальше водиночестве — поскольку можно говорить об одиночестве, если на расстоянииполусотни ярдов за вами гонится личность в куртке из одного сала и головномуборе под стать, выкрикивая без передышки: «Эй! Сэр! Мистер! Послушайте! Самыйлучший отель!»

Но вот, наконец, отстал и этот гостеприимныйтуземец, и Кленнэм беспрепятственно продолжал свой путь. Тихим и мирным казалсягород после сутолоки пакетбота и пристани, и сравнение было не в пользупоследних. Попадались навстречу еще соотечественники, все какие-то облезлые навид, точно те цветы, у которых лепестки облетают при первом ветре и остаетсятолько сиротливо торчащий стебелек. И все смотрели хмуро и уныло, как будто имдо смерти надоело кружить изо дня в день по одним и тем же местам — чемнапоминали Кленнэму обитателей Маршалси. Впрочем, он лишь мимоходом отметил этосходство, занятый поисками нужной ему улицы и номера.

— Так сказал Панкс, — пробормотал он,остановившись перед довольно неприглядным домом. — Думаю, что его сведениянадежны и адрес, обнаруженный им в старых бумагах мистера Кэсби, точен; но безэтого мне никогда не пришло бы в голову искать ее здесь.

Унылый, скучный дом, унылая ограда, унылаякалитка в ней, с надтреснутым колокольчиком, который уныло тренькнул два разаподряд, и молотком, глухой, унылый стук которого, казалось, не в силах былпроникнуть даже сквозь трухлявые доски. Однако все же калитка с унылым скрипомотворилась, и, прикрыв ее за собой, Кленнэм очутился в унылом дворике,упиравшемся в такую же унылую стену, где засохшие остатки плюща свисали надобломками статуи, некогда украшавшей заброшенный фонтан.