Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

— Тоже мне, нашел указчика, — отозвался Герасим Кондратьевич.

И они умолкли, закурили по новой. Услышали, как Ростислав. дурачась, воскликнул:

— Я-то, тупица, ломаю голову, почему это Севка чурается девчонок? А он, оказывается, в каждой из них видит лишь анатомию.

— То, что есть на самом деле, — спокойно ответил Всеволод.

— Да ты, никак, всерьез? — удивился Иван.

— Вполне. Или я не прав? Может быть, опоэтизированное сердце не является всего-навсего насосом, перекачивающим кровь?

— Является, является, — снова загорячился Иван. — Кто этого не знает! А все же мы пели и будем петь:

...Сердце в груди бьется, как птица,

И хочется знать, что ждет впереди,

И хочется счастья добиться...

Всеволод невозмутимо разъяснил!

— Если сердце бьется, как птица, ни о каком счастье не может быть и речи. Кроме инфаркта, ждать уже нечего.

— Бедное человечество, — заговорил Ростислав. — Оно и не подозревает, что ему уготовано холодное равнодушие, душевная глухота, полная атрофия чувств. И в довершение ко всему — вымирание... Или, Сева, ты лишь мозговую элиту ограждаешь от страстей, составляющих бытие, освобождаешь от забот растить потомство?

— Кто-то же должен двигать прогресс.

Алена понимающе засмеялась:

— Ну, хватит, Сева. Хватит нас разыгрывать. Это была неплохая хохма. Однако, «цо занадто, то не здрово», как Говорят наши братья поляки.

— Как вам угодно... — Всеволод протер очки, снова водрузил их на место, — но я говорю то, что думаю, в чем убежден.

— Вот оно что... — протянула Алена. В ее словах зазвучала ирония. — Сочувствую, Сева, но помочь... тут уж вам самим надо... — Повернулась к Ивану, озорно подмигнула: — Твист? Давай включай.

Словно в набежавший грохочущий морской вал искусными пловцами бросились юноша и девушка. Иван выкамаривал коленца с артистической небрежностью — резко, подчеркнуто неестественно выгибаясь и дергаясь. Тем пластичней и изящней выглядела партнерша. Аленка танцевала легко и вдохновенно. Ниспадающая на спину коса своей тяжестью как бы запрокидывала голову, открывая нежный, трогательно-беззащитный девичий подбородок, придавая грациозной фигуре горделивую осанку. Лицо излучало радостный свет, глаза сияли, щеки полыхали жаром. В ее телодвижениях, казалось, угадывалась некая эротическая чувственность. В действительности же это было в высшей степени непорочное буйство искавших себе выхода избыточных сил, и вся она трепетала, как на шалом ветру березка чистая, умытая дождем и солнцем.

Видел ли Всеволод эту красоту, это торжество возвышенной души и юной здоровой плоти? Ведь каждый видит в окружающем мире, в явлениях жизни лишь то, что хочет увидеть или способен увидеть. Но он смотрел на Алену. Смотрел не просветленным взором Анастасии Харлампиевны, залюбовавшейся дочкой, не ободряющим взглядом Ростислава, не откровенно влюбленными глазами Ивана. Отнюдь. И все же что-то ему не знакомое, не изведанное вдруг коснулось его. Он потупился, поспешил уйти в мир своих представлений, сложившихся критериев и понятий.

Музыка не умолкала. К танцующим присоединились Лида и Ростислав. Герасим Кондратьевич, заглянувший ,в комнату через раскрытую балконную дверь, одобрительно крякнул, проронила

— Отмитинговали... Слышишь, Серега, не пора ли нам пропустить еще по единой для просветления мозгов? А то слушал, слушал молодых и ни фига не понял. Или их по-иному учат? В нашу пору и разговоров таких не было.

— Что верно, то верно. За полуторкой бегали, как за дивом великим, чтобы получше разглядеть. А уж если «кукурузник» пролетит!..

— Все же, когда мы учились, хоть школьные мастерские были: столярные, слесарные, — напомнил Герасим Кондратьевич. — Приучали с инструментом обращаться, кое-какие поделки мастерить. И ведь как оно пригодилось нам в жизни!.. Потом от всего этого отказались, ввели раздельное обучение мальчиков и девочек. Белоручек растили.

— Что ж ты назад смотришь, — возразил Сергей Тимофеевич. — Ну, были любители всяческих реформ. А жизнь-то свое взяла! Возвратились к политехнической школе. Только размах, Герасим, не сравнить с кустарщиной нашего детства. Сейчас, брат, десятилетка, где хорошо дело поставлено, готовую специальность дает.

— То-то и видно по дружку Ростислава.

— По одному тоже судить нельзя. Просто у парня мозги набекрень.

— Думаешь, заучился? — Герасим Кондратьевич прикинул: — Сколько медиков обучают? С практикой на рабочем месте, считай, семь лет. Да перед тем — десятилетка. Семнадцать годов все наука и наука. Не мудрено свихнуться.

— Разве в сроках дело, — возразил Сергей Тимофеевич. — Инженеры меньше учатся, а тоже разные бывают. Тут, Герасим, все от человека зависит. Я так смотрю: обширные знания способны не только облагораживать, но и развращать. Читал недавно не то в газете, не то в журнале, что, мол, срывая покровы с тайн, обнаруживая явления и вещи в их обнаженной сути, эти самые знания могут служить основанием для циничного отношения ко всему окружающему. Так-то, Геся. И ведь правильно подмечено. Нет-нет и появляются «умники», которые, сами того не подозревая, подхватывают, например, утверждения наших идейных противников, будто рабочий класс при нынешнем уровне научных и технических достижений уже потерял главенствующее положение в обществе. Дескать, теперь лишь технократы способны двигать прогресс. Небось, слышал «научные» разглагольствования Ростикового дружка?

— Лечил бы хорошо, и на том спасибо, — сказал Герасим Кондратьевич.

— Для лечения, Герасим, еще и душа нужна, сочувствие, ласка, подбадривающая улыбка, словом — положительные эмоции. А он их не признает.

— Ишь ты, какая карусель получается: учим, учим, денежки народные на них тратим, а для чего?

— Ну, так тоже нельзя. Высокообразованных специалистов надо готовить. И этот Всеволод еще не потерянный человек. Парнишка, по всему видать, нахватался знаний, получил специальные аналитические навыки, а житейским опытом не успел обзавестись, житейской мудрости еще не постиг. Вот и заносит.

— Больно мудрено закручиваешь, Сергей, — отозвался Герасим Кондратьевич. — Просто парень еще свою любовь не встретил... — невольно потянулся к вискам, легонько массируя их, удивленно, растерянно проронил:--Смотри-ка, снова прижало.

— Проверься, Геся, — участливо посоветовал Сергей Тимофеевич, — Подлечись.

— Делать мне больше нечего, — отмахнулся Герасим Кондратьевич. — Сто граммов потяну — как бабки пошепчут.

— С этим шутки плохи — гипертония и не таких подтоптанных с ног валит.

— Это я подтоптанный?

— Ну, хватит, хватит петушиться, — успокаивающе проговорил Сергей Тимофеевич, — Собирайся-ка, наверное, да провожу тебя малость.

— Что ты, Серега?! — всполошился Герасим Кондратьевич. — А посошок?

— Не будет посошка, дружище. Это я тебе точно обещаю — не будет.

— Кто же так с гостями обращается? проворчал Герасим Кондратьевич. И еще надеясь на уступчивость друга, удрученно добавил: — Жестоким ты стал, Сергей. До войны вроде не был таким.

—