Дубль два - Олег Дмитриев

на неё. Мысли тоже не торопились появляться в звеневшей голове. Но для покойника мне было слишком много где больно. И везде — очень зло.

— … колом в землю!…сказал, сам поможет! — судя по глазам, рту и летевшим мне в лицо брызгам слюны, Шарукан был в крайнем возбуждении и орал так, что деревья, наверное, пригибались. Может, и к лучшему, что меня до этого другой Соловей-разбойник оглушил. Хотя, скорее, Лихо Одноглазое. И нихрена не к лучшему.

— Да приди ты уже… Сказочник…ый! — в этот раз пробелы слуха явно фильтровали мат. Жаль, он Речью не владеет — содержательнее была бы беседа.

— Яр, очнись. Оно сейчас поднимется. И все вы умрёте. Медленно, — я даже головой закрутил, пытаясь найти Древо. «Голос» в голове принадлежал ему.

— Я в руке Шарукана. Возьми, призови Яри, сколько сможешь, и пробей этот сосуд насквозь, до земли. Мы постараемся помочь. Времени нет! — на последней фразе сигнал усилился, и уши заболели ещё и изнутри. Кто из них первый меня доконает, интересно?

Но мысль я додумывал уже сжав правую обожжённую руку на странной ветке, что тянул мне Мастер. Тонкие плёночки пузырей на кисти лопнули, брызнув во все стороны сукровицей. А я не придумал ничего умнее, чем протереть этим чёрно-красным полопавшимся кулаком место, где должен был оставаться правый глаз.

Он открылся. И даже настроился на бинокулярное зрение, сведя в одну две копошащихся во мху изуродованных фигуры. Ого… Это я её… его… их так?

Одна нога в кроссовке, вторая без, с ногтями на пальцах, выкрашенными в какой-то, неразличимый в потёмках, цвет. Спортивные штаны, заправленный в них низ блузки. Верх которой, как и верх туловища вместе с головой, выглядели — не приведи Бог увидеть. И руки, что будто жили своей жизнью, подгребая под себя мох, словно взбивая перину. Но это была не агония — оно пыталось подняться. Почти без головы и с зияющими рваными ранами почти везде под ней. Из которых, как из раковины рака-отшельника, высовывались тонкие ростки. Часть из них исследовала воздух, как щупы или змеиные языки. Другая — стягивала края ран.

— Не медли! — прозвенела в голове ветка, зажатая в обожжённой правой руке. Оказывается, я ещё мог удивляться. Значит, пока был жив.

Вцепившись в неё ещё и левой, прижав пальцы, что так и норовили соскользнуть, размахнулся и резко, с хеканьем, как колун бросил палку вниз. Острый край пробил грудную клетку ниже того, что осталось от богатого бюста. Единственная мысль была о том, чтобы край не упёрся в позвоночник — тогда до земли не достанет, а Древо говорило, что это важно. Навалившись всем весом, вогнал кол глубже. И тут какой-то непонятный ошмёток, лоскут кожи с куском нижней челюсти, взвился змеёй и ужалил меня в левое предплечье.

— Ярь! — раздалось в голове многоголосо. Кажется, я узнал дядю Митю, Осю и Сергия. И, вроде бы, даже Дуба различил.

А справа, на самом краю поля зрения, судорожно дёрнулась Лина. И горлом у неё пошла кровь. Ну, или что-то тёмное — не разобрать было. Да чего же они все умирают-то вокруг меня⁈

И вот тут-то Ярь и вернулась. В этот раз вызванная не страхом, не болью, не жалостью. А самая натуральная злоба. Хотя, скорее, всё же ярость. Потому что злость всегда называют чёрной. А ярость бывает багровая или алая. Или, как выяснилось, белого каления. Вот такая. И всю её я выпустил в зажатый скользкими пальцами осиновый кол, что прижимал к земле вырывавшееся чёрное зло. И понял, почему Деревам раньше поклонялись, как Богам. А потом умер.

Глава 23

В лазарете

В голове на одной ноте звучала одна и та же фраза. В который раз.

— Чё-о-о-орный во-о-оро-о-он, что-о-о ж ты вьё-о-ошься-а-а!..

По кругу, будто на бесконечном повторе. Казалось, Сергий задался целью научиться передавать ноты Речью. Беззвучной и бессловесной системой обмена образами и мыслями. И, судя по его вековому опыту и настойчивости — что-то должно было получиться. Но пока вышло только в корягу заколебать всех, кто был в пределах досягаемости. Даже Павлик не удержался, выдав из дому снова:

— Деда! А-а-ать!

— Вот! Слышь, Серый? Дитё малое — а уже дело говорит! Ты или целиком пой — или пластинку меняй. А то надоедать начинаешь, — отозвался спящий вроде бы Ося.

— С-с-с-с… с-с-с-с, — начал было я, но сразу понял, что опять рано.

— Ты Речью говори, Аспид. Ры-ры-рано тебе пока ва-ва-варежку разевать, — Древо стебало меня, кажется, с того самого момента, как я очнулся. В амбаре. Рядом с дедом Сергием, которому при всём плохом освещении больше семидесяти бы не дал. И в таком же, как у него, ко́рзине.

Увиденное вчера вспоминалось урывками, мутно и будто бы неохотно. Ярких картинок от всего вечера сохранилось три. Озорные голубые глаза Энджи над букетом красных роз. Чёрное глазное яблоко Машки, втягивающееся паучьими лапками обратно в орбиту. И то, чем закончилась вся эта проклятая заваруха.

В книгах, что я читал, иногда говорилось про могущественную силу того или иного дерева или деревянного предмета. Кто-то даже уверял, что святой Грааль был не выкован или отлит, а выточен из ствола смоковницы. Деревянный меч в руках Сеамни Оэктаканн делал из робких и забитых наследников Дану кровавых берсерков. На острове Алого Щита и мечей, и вариантов развития событий было ещё больше. Кресты и деревья, костры и колья в реальной истории, что я учил в школе и универе, упоминались редко, зато так, что в сознании отпечатывались намертво. Один Владислав Третий Цепеш чего стоил.

Когда осиновый кол сам вцепился в землю, стряхнув мои руки — это было странно. Когда вокруг тела твари из-подо мха начали пробиваться молодые зелёные побеги — удивительно и невероятно, потому что росли они буквально на глазах: двигались, извивались и плотнее стягивали всё реже дрожавшее туловище. Когда мох и верхний слой земли под ним разошлись с шипением и каким-то сырым стоном в разные стороны — я уже не видел. Потому что лежал лицом вниз в том самом мху. Последнее, что запомнил — как на моей левой руке, что тянулась к Энджи, вспыхнуло, завоняв палёной шерстью, Пятно размером с некрупное яблоко. То, что осталось после укуса бывшей Маши.

Когда я открыл глаза и увидел