Дубль два - Олег Дмитриев

От него-то род и знакомца твоего, Митяя, пошёл, — Древо замолчало, будто крепко задумавшись. Или задремав.

— Чё-о-о-орный во-о-оро-о-он, — затянул опять Сергий, будто опомнившись. За всё время рассказа Осины он, кажется, не вздохнул ни разу. Даже открытые глаза, уставленные в свод конусообразного купола амбара, не двигались. Словно перебирал в памяти давно прошедшие события, друзей ушедших вспоминал.

— Да твою ж мать-то, Серый! Хоть бы поновее чего завёл, что ли⁈ — грохнуло в голове так, что опять заболели изнутри уши, и я сморщился, закрыв глаза.

— Тьфу ты, и этого едва не оконтузило опять! Да что с вами делать-то, с хрупкими такими? — с досадой спросил Ося. Вопрос снова был явно риторическим.

Рядом с Хранителем стоял тот самый кег, что мы привезли из города с Шаруканом. Из него тянулась прозрачная трубочка, в самого́ деда Сергия. Который периодически создавал во рту отрицательное давление, заставляя напиток бежать в нужное русло. Мастер время от времени подходил и стукал ногтем по блестящему боку бочонка. Звук каждый раз менял тональность.

— Мастер! Отключи его уже! Задрал завывать. Вон Аспиду лучше соломинку дай, пока ему опять дурь всякая в башку не полезла, — забрюзжал Ося. Шарукан, поднявшись, шагнул в нашу половину «бокса для лежачих» и молча сделал, как просили.

— А почему я ничего не помню из прошлого той Машки? И вообще весь вечер — как на картинке Кандинского. Круги да палки какие-то, и непонятно ничего, — спросил я, радуясь тому, что Речью можно было пользоваться, не отрываясь от бархатного полутёмного.

— С каких это пор поляки рисовать научились? — удивился Ося.

— Про поляков ничего не знаю, тот русский был, Василием звали, если не путаю. Но уверенности никакой. Вчерашний-то день, и тот, как на мину наступил — всё в дыму и по кускам, — разжалобить его, что ли? Хотя, такого, пожалуй, разжалобишь.

— Ты, Аспид, про нейротоксины что знаешь? — внезапно прозвучал встречный вопрос Древа.

— Ну-у-у… Про ботулизм что-то помню. Кажется. Что если из вздутой банки ешь тушёнку — руки можно уже не мыть, — вспомнил я очередную военную шутку дяди Сени.

— Тогда тут тот же случай, что и с оптикой давеча. Не помнишь ты потому, что забыл, — до боли логично уведомил Ося.

— Ну блин! А как я тогда хоть чему-то научусь, если вы ничего не рассказываете? — закинул я провокационный вопрос.

— Потому что учиться тоже надо учиться! — отрезало Древо. Но предсказуемо не смогло остановиться по-стариковски. — Вот к чему тебе знания о том, как нейромедиаторы ведут себя в пресинаптическом потенциале, если ты из всей фразы только одно слово понял, и то наверняка неправильно. Признайся-ка, про пипиську подумал? О чём вам, молодым двуногим, ещё думать-то при слове «потенция», — Ося продолжал издеваться.

— Положим, подумал-то я про то, что scientia potentia est*, — скромно выпендрился я.

— О! Глянь на него, Серый! Спиноза гнутая у нас тут на полу лежит! Малюта Сократов! Латынью владеет, Аспид! — развеселился он.

— Чё-о-о-орный во-о-оро-о-он, что-о-о ж ты вьё-о-ошься-а-а! — неоригинально включился в беседу Хранитель.

— А-а-а-а, Тьма тебя подери! С вами, человечками, умом рехнёшься! Серый — фу! Фу, нельзя! — Древо шумело, пока дед Сергий не утих.

— Паразиты те, Чёрного Древа слуги, тоже живые. Всё живое из одного и того же сделано. Только для разного. Вот, к примеру, трава простая. Ты её съешь — и ничего, кроме поноса, не случится. А коровки-козочки — те молока дадут. Или травы другие взять — лиса да волк едят за милую душу, а ты с трёх травинок помрёшь, да погано притом, — дождался я светлого денёчка: Ося «включил» учителя природоведения. Перед глазами показывались травы, обычные и необычные, хищники и травоядные.

— Слышал я, додумались японцы или ещё какие азиаты рыб придонных поднимать да потрошить. У них там с харчами всегда негусто было, а сейчас-то и вовсе, поди, с риса на без риса перебиваются. Так вот, давным-давно заведено было: мёртвому — вниз, живому — наверх. Не наоборот. Порядок должен быть. А узкоглазые рыб-то излови да жрать начни. И что ты думаешь? Помереть — померли, а ходить да жрать продолжили, как живые. Потому как в рыбах тех, что тысячелетиями дохлятиной питались, и к яду трупному, который тоже нейротоксин, противоядие есть. Которое само по себе — хуже яда в тыщу раз. И когда в кровоток попадает — рушит весь порядок, и то, что в человеке жизнь поддерживало, перестаёт. А как предельное количество в крови набирается — организм на куски рассыпается, буквально, на самом мелком уровне: клетка распадается. А новая не появляется. Это тебе к слову про «почему я про вчера ничего не помню». Потому что, кабы количество той дряни в тебе не сократил я, у тебя сегодня бы и не настало. А память заклинило, потому как объём уж больно неподъёмный для неё — та падла, что в Машку поселилась, Заряну молодой девкой ещё помнила. Не торопись такое вспоминать, мой тебе совет.

— И снова спасибо за науку, Осина, — отозвался я, подождав возможного продолжения.

— Не на чем. Тебе спасибо, Аспид. Странников давно не было. А тех, кто мог такими порциями Яри делиться — очень давно. Двоих назвал тебе, а всего их, таких-то, хорошо если десятка два наберётся. Повезло нам всем. Вот только надо дальше жить и дальше думать, — и Древо снова замолкло.

— Скажи, а та ветка, что мне Мастер передал — что это было? — набрался смелости прервать его размышления я.

— Так я и был. Поверни голову-то, коли силы есть, — отозвался Ося.

На верхнем ярусе больше не было деревца. Возле самой поверхности тянулось три маленьких свежих ростка с крошечными листиками. А тот прутик, что окреп и здорово подрос за эти пару дней, пропал. Чёрную тварь я и вправду приколол к земле живой частью великого Древа. Это неожиданное новое знание о самопожертвовании как-то отбило всю охоту говорить дальше. Что бы я ему сказал? Третье бесполезное «спасибо» за то, что он отрубил себе руку?

Мастер открыл верхние окошки, и солнечные лучи заплясали по полу амбара, поднялись по стенам вверх и снова слились в светящееся колесо-обруч. Который разделился на сектора и вернулся вниз, на верхние ярусы Осины ярким и словно ощутимо