Дубль два - Олег Дмитриев

— Ты не куришь, случайно? — глаза над красными лепестками неуловимо поменяли выражение третий раз за несколько секунд: то изумлённые, то смешливые, то вот теперь виноватые. Как она это делает?

— Смотри, крепкие, — предупредил я, достав и прикурив сразу две.

К дыму костра добавился новый. Он был, кажется, гуще, светлее и медленнее, но точно так же стелился слоями, только не над водой, а над травой рядом с нами.

— Я вещи собрала. Думала сразу в город уехать, но мы же договорились… Хотела письмо или записку оставить на том месте, где вчера сидели. Написала даже. Но весь день выбраться из дому не могла — змея эта сторожила, как овчарка, — она говорила медленно, будто тщательно подбирая слова. Я молчал, думая о том что по-прежнему не представляю, как и подозревал обо мне Хранитель, сколько дуростей на ровном месте люди делают. Попросить у неё вчера, вернее, уже сегодня, телефон ведь тоже ничего не мешало.

— Машка с самого утра начала мне нервы мотать — что, мол, за рыболов-спортсмен такой мне ночью в лесу попался, да чем таким-эдаким я с ним за рыбу расплачивалась, — щёки её вспыхнули, и даже волосы, казалось, чуть приподнялись. — Я спать легла. С детства знаю, что единственный способ с ней не поссориться-подраться — это дать ей самой перебеситься и успокоиться. Она редко на одну и ту же тему долго говорит и думает. Но тут не сработало. Только проснулась — по новой завела. Да так назойливо, да гадко, — плечи передёрнулись. Видимо, сестра в выражениях и предположениях не стеснялась.

— Как-то удивительно сильно заинтересовало её, где, а главное — с кем я время провожу. То всё равно было всю жизнь, а тут прям будто за все упущенные года решила отработать.

Сигарета дрожала в её пальцах. И держала она её неловко, без привычки. И курила, кажется, только для того, чтобы показаться более уверенной, чем была на самом деле. Но не получалось ни капли, что было ожидаемо.

— В общем, разругались мы окончательно. Я вещички в рюкзак, как обычно — а она в дверях, упёрлась, как бульдозер. И как давай какую-то уж вовсе бредятину гнать про леших, колдунов, лесных извращенцев и людоедов. Ф-ф-фу, аж вспоминать противно…

Интересно, что и как смогла почуять эта «не наша Маша»? И где она сейчас? Вряд ли с их-то талантами она родную сестру не отследит. За Линой, наверное, в лесу такая просека осталась, будто лось бежал. А страх и гнев тоже свой запах имеют и след оставляют — теперь я это точно знал.

— Так что посидим, поболтаем, а с утречка я на остановку — и к маме. Только номер запиши мой, вдруг что… — что именно «что» она не сказала. И снова нырнула носом в букет, будто прячась. Косясь исподтишка одним глазом на меня между бутонов.

— И чего только ей за шлея-то под хвост попала, — вздохнула она, глядя, как я смотрю сквозь пламя на чёрную непроглядную стену леса.

— А вот сейчас и спросим у неё, — выдохнул я. И снова положил руку на палку. И опять подумал, что норму по дури явно перевыполнил.

Пятно почуялось недавно. Будто по лесу беззвучно ползла, подбираясь, туча или облако хлора, которым нас в школе тщетно пугал на уроках ОБЖ отставной майор Фёдор Фёдорович, батин друг. Чувствовались зло, угроза и какой-то охотничий азарт. Чужие. Чуждые. Но страшно пока почему-то не было. Зато под рёбрами опять будто начало зудеть и чесаться. Как тогда, в амбаре, когда в груди впервые ощутился тот игольчатый шар, что превратился в разряд, реанимировавший Хранителя. Интересно, а на что ещё способна эта пресловутая Ярь?

— Физкульт-привет, ботаники! — раздалось от кромки кустов неожиданно. Для Лины.

— Хотя, юноша-то, наверное, ихтиолог? Такую рыбку золотую на кукан насадил за пару карасей, — да, за словом в карман она не лезла. И слова эти наружу вылетали явно без касания здравого смысла или элементарной вежливости.

Лина вспыхнула ничуть не хуже костерка, возле которого мы сидели, и вскочила, уронив цветы. При других обстоятельствах я бы картинкой залюбовался: две красотки в отблесках пламени, светлая и тёмная. Одна — стройная, напряженная, как струна, со стиснутыми кулачками и дрожащими ноздрями над губами, сжатыми в нитку. Вторая — фигуристая, даже чересчур, с насмешкой в глазах, остановившаяся в расслабленной позе. Обманчиво расслабленной.

— Ты, если меня на людях срамить не перестаешь, то точно сейчас по морде получишь! — от милой и тёплой Энджи осталось мало, одни очертания. Гневная воительница, пламенная революционерка — кто угодно, только не напуганная младшая сестрёнка. Эта, пожалуй, и вправду вделать может.

— Ой, боюсь-боюсь-боюсь! — насмешливо пропищала старшая. А Пятно в ней зашевелилось. От купола за ключицами наверх потянулась вверх, через шею к голове, тёмная капля. Плавно, как в кино.

— Ах ты дрянь! — Лина с криком подскочила к сестре. Чтобы тут же замереть и замолчать. Фраза оборвалась вручную: Машка поймала горло Энджи левой раскрытой ладонью и сжала его. Несильно. Пока.

— Отпусти, — сказал я хрипло. Именно сказал — не приказал, не велел и не потребовал. Слово эмоциональной окраски не имело, будто произнесено было Речью. Или и вправду вслух не говорил?

— А то что? Расплачешься и убежишь к маме с папой? Или сразу вешаться? — да, издеваться она умела. И, судя по тому, что губы, застывшие в хищном оскале, не двигались — Речью тоже владела. И либо случайно попадала по больному, либо была неожиданно хорошо информирована для деревенской самогонщицы из брянских лесов.

Лина будто обвисла в её левой руке, не пытаясь сбросить пальцы с горла или ещё как-нибудь вырваться. А старшая сестра начала глубоко дышать. С её фактурными формами это, пожалуй, выглядело бы завораживающе-эффектно. При других обстоятельствах. Сейчас же я смотрел на эту угрожающую пантомиму с минимумом эмоций. И основной из них был появившийся-таки страх.

Грудь Энджи стала подниматься в такт с Машкиной. Та довольно, но снова как-то не совсем по-человечески хищно, приоткрыла рот. И ослабила хватку левой руки. Из её губ вырвалось что-то похожее на маленький вихрь, чёрный и будто бы мерцающий в свете костра. Устремившийся к Лине, проникая вместе с её судорожным вдохом всё глубже в грудь. Расползаясь по лёгким,