Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

он не мог от нее отделаться, когда отсчитывал в кассу за венгерскую кофту кофейного цвета, исландский кофейной же шерсти свитер, куклу-акселератку со сложением гандболистки, когда принимал у нагло-ласковых цыганок пакеты с надписью «Монтана» и на Кузнечном рынке набивал их нежнейшими, как масло, грушами, просвечивающим виноградом, благородным липовым медом желтее топаза, когда в винном, затовариваясь марочным коньяком и шампанским, в помрачении ерничая выступал чечетку («Гуляет мужик… с зимовки вернулся», – одобрительно заметили за спиной), когда оставшиеся сорок семь рублей, доложив три двадцать своих кровных, пустил на глупейшую якобы хрустальную вазочку в антиквариате на Невском. <…> Себе он приобрел десять пар носков и столько же носовых платков, приняв решение об отмене всяческих стирок. Хотел еще купить стальные часы с браслетом, но денег уже не хватило [Веллер 1995: 12].

Мало кто из ленинградцев, даже тот, кто «с зимовки вернулся» (отработал несколько месяцев на Крайнем Севере, получая повышенную зарплату с «северными» надбавками), мог позволить себе такой фантастический разгул. Но в рассказе Веллера уловлена опасливая тяга к «швырянию деньгами» в культуре, которая была теперь лишь внешне пуританской, но в которой иметь достаточно нижнего белья казалось такой же недостижимой мечтой, как модная одежда или первоклассный коньяк.

«Визитки» и дикий капитализм

Спустя несколько лет шопинг уже перестал казаться таким уж невинным удовольствием. Цикл рассказов С. Довлатова «Чемодан» (1986) стал своеобразным пересмотром быта 1970-х с точки зрения эмигранта, для которого вещи, прежде казавшиеся такими ценными, потеряли практический смысл – даже пара ботинок, украденных у председателя Ленсовета. Более того, процесс обесценивания был, как показал Довлатов, неотъемлемой составляющей всей системы торговых отношений в советском обществе. В первом рассказе цикла – «Финские креповые носки» – прибыльное предприятие по нелегальной продаже на улице модных нейлоновых носков в одночасье терпит крах, когда в магазинах появляются такие же носки, но уже советского производства, и у незадачливых предпринимателей остаются на руках сотни пар ненужной синтетики[899]. Потребление оказалось не средством для поддержания человеческого достоинства, а наоборот. Идеалом стали места вроде Америки, где не надо было беспокоиться о вещах повседневного обихода.

Новаторски изображенная Довлатовым смесь ностальгии и отвращения не сразу нашла отклик у него на родине. Потребительская лихорадка не прекращалась. Дискуссия о сохранении города в 1988 года спровоцировала редактора «Ленинградской правды» на предположение, что одна из проблем Ленинграда – явная нехватка магазинов: практически за любой вещью людям приходилось ехать на Невский[900]. Внедрение малого бизнеса в форме «кооперативов» (создавать которые можно было при поддержке комсомола) изменило эту сферу: появились новые торговые точки – в киосках, обычных магазинах и закутках государственных учреждений[901]. Отличались такие точки непредсказуемым ассортиментом – там продавали зонтики, брелоки для ключей, футболки – и диковинными названиями[902].

5.12. Кооперативный магазин «Антей», 1991. Фото М. Блохина. ЦГАКФФД СПб

Однако, по мере того как купить желаемое становилось все легче, достать самое необходимое становилось все труднее. Сочетание возросшего спроса и недостаточного предложения порождало еще больший дефицит. В начале 1990 года городская администрация впервые с 1947-го ввела продовольственные карточки (которые получили эвфемистическое название «визитки», или «визитные карточки покупателя»). Для покупки многих продовольственных и промышленных товаров, в том числе мяса, покупатель должен был теперь предъявить паспорт[903].

Ленинградцам еще повезло: в провинции во многих городах карточная система была введена за год до этого, а то и раньше [Карнаухов 2007][904]. Но в Ленинграде карточки больше, чем где-либо, воспринимались как оскорбление достоинства. В январе 1990 года газета «Вечерний Ленинград» сообщала, что сотрудник Русского музея, случайно забывший паспорт в день введения нового правила, не смог уговорить продавцов обслужить его на основании рабочего пропуска. «Где здесь написано, что Русский музей в Ленинграде?» – принялись допытываться они [Марконя 1990]. Эта история со всей очевидностью продемонстрировала столкновение городской идентичности с глухой к нуждам города бюрократией.

Ограничения становились все жестче: в июне 1990 года алкоголь и сахар стали продаваться только по талонам, а 1 декабря того же года к списку продуктов, отпускаемых по талонам, добавились колбаса, масло, яйца, мука и макароны. Разговоры о росте цен, сокращение поставок и увеличение потока людей, приезжавших в город за продуктами, подогревали ажиотажный спрос. Начались организованные набеги на колхозные поля вокруг Ленинграда. Если во многих городах дефицит продуктов компенсировался за счет выращивания овощей и фруктов на дачных участках, ленинградская традиция использовать дачи в основном как места отдыха означала, что горожане были плохо подготовлены к борьбе с дефицитом. В целом проблемы помогала решать работа. У институтов была возможность посылать студентов за овощами с овощебазы или организовывать массовые поставки дефицитных продуктов [Карнаухов 2007]. «Сливки» ленинградского общества разделили судьбу с народом. Когда Союз композиторов организовал поставки спагетти (sic! Это звучало элегантнее, чем «лапша» или «макароны»), на разгрузку ящиков собрались лучшие голоса города: басы стояли наверху, тенора – внизу (как в хоре, только наоборот). Когда прибыла партия телячьей печенки, эти тонкие натуры самостоятельно разрубили ее на порции[905]. У тех, кто не имел доступа к подобным мероприятиям, дела, естественно, обстояли куда хуже. В марте 1990 года в Ленинграде насчитывалось более 150 000 семей, живших за чертой бедности [Кокосов 1990].

Как неизбежный результат введения талонов возросла ценность неформальных рыночных отношений. С учетом того, что некоторые формы частной торговли не были запрещены законом, серую экономику было почти невозможно регулировать[906]. В обиход вошел «натуральный обмен». Главным товарным эквивалентом служила водка (иногда ее в шутку называли «жидкой валютой»). Большинство рабочих ожидало, что им заплатят (полностью или частично) именно водкой[907]. В ходе демократизации чиновники, обладавшие «продовольственной властью», приобретали электоральный капитал. В одном учебном заведении победителем выборов на пост ректора стал человек, сумевший заполучить для сотрудников дополнительный запас мяса[908].

В большом дефиците оказались и товары народного потребления, в частности сигареты: для покупателей с деньгами в свободной продаже имелись сигареты «Мальборо» по 25 рублей за пачку (примерно четверть тогдашней средней зарплаты), в противном же случае за куревом нужно было выстаивать многочасовые очереди. Обычные советские сигареты продавались на черном рынке по цене в десять раз дороже государственной. Основной причиной нехватки сигарет было падение государственного производства, но дефициту способствовала и активная торговля «налево». В сентябре 1990 года газета местной милиции сообщала о случаях, когда продавцы и директора магазинов прятали для продажи на сторону тысячи блоков сигарет [Штомпель 1990].

Если «спекуляция» неизменно раздражала