Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

граница теневой экономики проходила по линии сетей взаимной поддержки, жизненно важных для борьбы с дефицитом[842]. Советские граждане регулярно выступали в роли «мешочников», привозя в другие города то, что имелось только в их родных городах. Провинциальные родственники, приезжавшие в Ленинград закупать, как правило, промтовары, платили за гостеприимство целыми мешками еды.

Вспоминает Л. Пржепюрко: в 1972 году, после того как у него родился ребенок, он полетел из Днепропетровска в Ленинград: за покупками: «Я выбрал Ленинград по двум причинам: в июне там можно было увидеть “белые ночи”, а по дефицитам у моих опытных знакомых очень котировался Ленинградский универмаг – “Гостиный двор”». Но с пустыми руками ехать было нельзя: «Как у нас принято, родственникам нужно было вести презент и, конечно, с украинским колоритом, общеизвестным по всему бывшему Союзу: сало, подсолнечное масло и фрукты, все только частного базарного уровня» [Пржепюрко]. Пассажиры самолета везли с собой примерно 25 ведер вишни, из которых доехало до пункта назначения только 10 (остальные были «очень выгодно» проданы в Минске, где вылет оказался задержан)[843]. Но чтобы снабжать родственников, приезжать было не обязательно – можно было послать посылку почтой, а еще вероятнее, неофициальной советской «курьерской службой»: заплатить проводнику ночного поезда, чтобы тот взял посылку, а счастливый получатель забрал ее на станции назначения[844].

Особенно выгодно было, конечно, иметь друга или родственника, который работал в магазине. Мужчина 1975 г. р. вспоминает о тетке жены, которая жила в семье: «Это была (со значением:) богатая бабушка. Она была каким-то, этим самым… бухгалтером в продовольственном магазине. A-а! Собственно, говорят, что она-то и подкармливала бабушку мою. И маму. Во время трудное, понимаешь».

В то же время эта женщина с ее забавным простонародным выговором («дярёвня!»), холодильником ЗиЛ и любовью к водочным застольям с друзьями из общепита (как с презрением вспоминает «внучек», в их число входил «главный бухгалтер чебуречной») считалась в их семье представителем «низшего класса» – она, безусловно, была полезна, но ее стыдились[845]. Чтобы что-то «достать», нужно было не просто потратить много нервов; порой этот процесс отрицательно влиял и на самооценку.

От синтетики до джинсов

Продукты приходилось покупать регулярно и часто – этого было не избежать. А вот покупать или не покупать промтовары, человек мог решать сам. Принадлежность к культурной элите нередко означала пусть и притворное, но презрение к материальным благам. В. Кривулин язвительно препарирует образ жизни преуспевающего, честолюбивого «респектабельного» советского гражданина:

….зарплата по первым и двадцатым числам, хоккей или фигурное катание по телевизору после работы, «Голос Америки» после полуночи, три с половиной выходных подряд, если праздник падал на пятницу, ночь над слепой копией «Гулага» и квартальный отчет с утра, коньяк «Камю» и сигареты «JPS» из «Березки», двухкассетник с реверсом от моряка загранплавания, поездка в Болгарию, ресторан ЦДЛ с генеральской дочкой, «семерка» без очереди и ордер на трехкомнатный кооператив [Кривулин 1998: 6].

Безразличие к материальному имуществу было глубоко укоренено в среде советской интеллигенции в целом, но особенно оно характерно для Ленинграда, где аскетизм был распространен и до 1917 года. В 1910 году Дж. Добсон отмечал:

Русская светская жизнь, в отличие от политической, до сих пор отличается свободой и отрицанием условностей <…> В петербургский театр по-прежнему можно пойти в визитке или любом другом приличном наряде и предъявить билеты в ложу или партер, не рискуя получить от ворот поворот. Если же вас пригласили на обычный ужин, а вы забыли надеть вечернее платье, хозяин и хозяйка, равно как и другие гости, будут, возможно, еще больше вам рады [St. Petersburg Painted 1910: 99-100].

Ленинградская интеллигенция хорошо знала историю вопроса и относилась к стремлению вырядиться с таким же презрением, как и ее предшественники полвека назад. Никогда не прикасаться к бритве, никогда не носить костюм или галстук, пропустить собственную свадьбу и узаконить отношения лишь спустя годы – все это рассчитанные жесты презрения к условностям[846].

Единственное, на что не распространялось столь пуританское отношение к накоплению вещей, – это книги. Их у уважающего себя интеллигента должно было быть много. Они были так же дефицитны, как и самые редкие импортные «шмотки». Крупные книжные магазины города – Книжная лавка писателей на Невском, «Академкнига» и «Дом книги» – мало что могли предложить случайному покупателю, хотя посетители со спецудостоверениями (особенно писатели и академики) имели первоочередной доступ к некоторым книгам и журналам. В любом случае центральные книжные магазины были весьма представительными местами для посещения: там можно было встретить кого-нибудь из местных знаменитостей, а иногда и послушать чтения.

5.6. Коридор на задах Книжной лавки писателей с портретами некоторых известных посетителей и покровителей. Март 2012, перед самым ремонтом магазина, начавшимся в том же году

Серьезные покупатели книг, скорее, паслись во всевозможных букинистических магазинах, где книги стоили дорого, но среди них порой отыскивались настоящие сокровища[847]. В «Подписных изданиях» на Литейном можно было попытаться раздобыть подписку на собрания сочинений (престижная покупка, даже если ты их никогда не открывал). «Ажиотаж начался в 1970-х, – вспоминает бывший директор магазина. – За нами есть садик – там по две-три ночи читатели проводили в очередях, жгли костры. Спрос был на все: на Большую советскую энциклопедию, на серию “Библиотека всемирной литературы”; за Есениным стояли огромные очереди»[848]. Книжные «жучки», которых было немало, облюбовали себе дворы рядом с «Лавкой писателя», хотя на окраине тоже был рынок, куда более обширный[849].

5.7. «Позор!! Позор!!» Из стенгазеты на Кировском заводе, 1960-е годы: молодой человек, злостный прогульщик, изображен в джинсах-дудочках и прочей модной одежде. Частная коллекция

Другим достойным собирания предметом в кругах, где иные типы приобретательства не одобрялись, были грампластинки. Если записи классической музыки были недороги и широкодоступны в магазинах «Мелодия», шаг в сторону джаза или поп-музыки обычно означал обращение к неофициальным каналам поставок. На государственные средства такие записи делались исключительно редко, так что большинство слушало магнитиздат, пиратские записи, сделанные на домашних магнитофонах, или «рок на костях» – самодельные записи на рентгеновских снимках. Западные пластинки на черном рынке для многих были недосягаемы[850]. Даже у аскета Кривулина в середине 1980-х был современный, высококачественный японский кассетник[851].

Однако мало кого из ленинградцев заботили правила жизни богемного андеграунда. Важно было, наоборот, «как принято», «как делают все». Считая стремление к накопительству «мелкобуржуазным», позднесоветская культура в