Плач к Небесам - Энн Райс

Предстояло разбивать какую-нибудь музыкальную фразу намножество отдельных звуков, при одновременном сохранении ее целостности иясности произношения. Гвидо использовал в качестве примера слово «Sanctus»[30]. Его композитор может изобразить двумя нотами, причем втораябудет выше первой. Но Тонио должен был уметь делить первую ноту, для слога«Sanc», на семь или восемь звуков различной длительности и высоты и постепенноподниматься при этом ко второй ноте, для слога «Tus», которую также следуетразделить на семь или восемь звуков, но завершить все на исходной ноте, чтобыконцовка не получилась фальшивой.

Упражнения в этих мелизмах и пассажах, написанных Гвидо,были лишь началом. Вслед за этим Тонио предстояло научиться, подхватив голыйостов любой композиции, со вкусом и тактом украшать и орнаментировать его. Ондолжен был понимать, когда следует нарастить или ослабить звук, как долгодержать его, когда разбивать пассаж на ноты разной длительности, а когда равнойи как далеко заходить в восходящих и нисходящих модуляциях. И при этом всегдаартикулировать слова кантаты или арии так, чтобы, несмотря на изощреннуюорнаментировку, смысл слов оставался ясен для каждого.

* * *

Таковы были необходимые основы, преподанные Гвидо своемуученику. Остальное во многом зависело от него самого.

Обычно студенту консерватории требовалось не меньше пятилет, чтобы овладеть этим мастерством. Рядовой ученик гораздо медленнеепродвигался от «Accentus» к «Esclamazio», от «Esclamazio» к орнаментам. НоГвидо ускорил темп занятий по очевидным причинам: во-первых, чтобы это ненаскучило Тонио, а во-вторых, потому что Тонио без особого труда справлялся сэтим.

Он умудрялся работать над всеми аспектами своей вокальнойтехники одновременно, и Гвидо начал придумывать для него все более и болеесложные вокализы. Конечно, у него хранилось много старых книг, написанныхпреподавателями прошлого столетия или начала нынешнего. Но, как и большинствоучителей, он составлял собственные упражнения, зная, чего именно недостаетТонио.

И когда Тонио убедился, что постиг основы и впереди лишьсовершенствование голоса с помощью разнообразных упражнений, он залилсяслезами, опустив голову на сложенные на клавесине руки.

Теперь он испытывал такую умственную и физическую усталость,что ему было ясно: никогда раньше он толком не понимал, что значат недосып илиизнеможение. И его совершенно не заботило, что Гвидо Маффео смотрит на него спрезрением и негодованием.

Он ненавидел Гвидо. Так же, как Гвидо ненавидел его. «И пускай!Ведь все это он делал для себя, для своего собственного удовольствия». ВнезапноТонио страшно испугался. Если он лишится этого, что у него останется?

У него закружилась голова, словно он утратил равновесие инеожиданно в памяти всплыли те сны, что всегда забывались утром. И маленькаядверца, за которой ожидал либо кошмар, либо неизвестность. Он горько зашикал,страстно желая, чтобы Гвидо Маффео сейчас же ушел. «Давай, давай уходи, бросьменя с отвращением! И уходи отсюда!»

На самом деле именно это скажет ему маэстро в следующеемгновение: «Уходи отсюда!»

— Мой голос огрубел, — проговорил наконецТонио. — Он неровный, он дребезжит и словно ломается у меня в горле. Янаучился лишь слышать, насколько он плох!

Гвидо сердито смотрел на него. А потом с его лица вдругисчезло всякое выражение.

— Можно, я пойду спать? — прошептал Тонио.

— Пока нет, — ответил Гвидо. — Ступай к себеи оденься. Я возьму тебя с собой в оперу.

— Что? — Тонио поднял голову. Он не мог поверитьсвоим ушам. — Мы едем в город, мы едем в оперу?!

— Если перестанешь вопить, как младенец, то да. Так чтоодевайся скорее.

Тонио взлетел наверх, перескакивая через ступеньки. Плеснулв лицо холодной водой и достал нарядный костюм, который не надевал с тогомомента, как покинул Венецию. Через минуту на нем уже были его лучшая кружевнаярубашка, синий вышитый камзол и туфли с пряжками. Прицепив шпагу, он вмгновение ока оказался на пороге апартаментов Гвидо на первом этаже.

Только тогда он вспомнил, что презирает Гвидо. И что он вовсене ребенок, который никогда не бывал в опере. Но тут же об этом забыл. На самомделе он был так счастлив, что даже не вполне осознавал происходящее. Ипочему-то ему хотелось смеяться.

Тут появился Гвидо, и Тонио, привыкший видеть его в черномодеянии, был изумлен. Маэстро облачился в роскошный бархатный камзолшоколадного цвета, идеально подходивший к его карим глазам и гладко причесаннымволосам, а под него надел жилет из золотистого шелка и почти такую же, как уТонио, кружевную рубашку. Если бы при этом на лице Гвидо появилась хотя былегкая улыбка, он, несомненно, показался бы красавцем. Но учитель был пообыкновению угрюм и молчалив.

Тонио внутренне сжался, когда увидел, насколько мраченГвидо. И молча проследовал за ним до первого шумного перекрестка, где онинаняли кабриолет, который повез их к театру Сан-Бартоломео.

Это было старое здание, великолепно освещенное и заполненноелюдьми. В комнатах для карточных игр висела пелена табачного дыма и велисьшумные разговоры, а в зале, перед слоняющейся и болтающей публикой, уже шлопредставление. В этом неаполитанском театре обычно давали героические, то естьсерьезные, оперы для аристократии, занимавшей первый из ярусов.

Зрелище пленило Тонио, как будто он не встречал до сих портакой роскоши, не вырос среди люстр из муранского хрусталя, никогда не виделтакого количества восковых свечей.

И Гвидо определенно обрел горделивую осанку и блеск вглазах. Он выглядел почти как благородный синьор. Он купил и либретто, ипартитуру и повел Тонио не к шумным ложам, а вниз, к наиболее дорогим местампартера, перед самой рампой. Первый акт дошел только до середины, так чтоважнейшие арии еще были впереди. Удобно усевшись в кресле, Гвидо усадил ученикарядом с собой.

«И это зверь, который рычал на меня весь месяц!» — подумалТонио, изумленный и заинтригованный происходящим.

Гвидо объяснил, что в опере участвуют два кастрата ихорошенькая маленькая примадонна. «Но старый евнух, — предсказалмаэстро, — перепоет всех, и не потому, что у него прекрасный голос, апотому, что он хороший ремесленник».

Как только кастрат запел, Тонио был очарован нежностью егоголоса.

— И это не прекрасный голос? — прошептал он.