Плач к Небесам - Энн Райс

Когда случались эти маленькие споры, Тонио кидало в жар и вхолод. Стоило ему подумать о женщинах, которые окружили бы его на этих балах,как он испытывал удушающий страх. А потом невольно начинал думать о Беттине вгондоле. Воспоминание было таким ярким, что ему казалось, он чувствует качаниелодки, вдыхает запах воды, дышит воздухом Венеции и снова ощущает теплоту,влажность маленькой, покрытой волосами расщелины между ног Беттины, невероятнуюшелковистость кожи с внутренней стороны бедер, куда он порой приникал лицом.

В такие моменты он молча распрямлял спину и смотрел в окнокареты, словно был погружен в философские раздумья.

Возвращаясь однажды ночью из театра, Тонио подумал, что встенах консерватории он никогда не будет в полной безопасности. Если учесть,что Лоренцо каждый раз встречал его своей зловещей улыбочкой, то стоит толькоудивляться, что такая мысль не пришла в голову Тонио много раньше.

* * *

И все же вечера эти значили для Тонио все. Он любил неаполитанскиетеатры, и все нюансы спектаклей были важны для него. Временами после несколькихбокалов вина он становился весьма разговорчивым, и они с Гвидо в запальчивостипостоянно перебивали друг друга.

Но иной раз к Тонио приходило обескураживающее пониманиестранности происходящего. Их с Гвидо общение по большей части походило навражду. Тонио часто бывал столь же высокомерен, сколь Гвидо — мрачен.

Как-то ночью они ехали вдоль берега моря в открытом экипаже,ощущая солоноватость теплого воздуха, и Гвидо откупорил купленную им бутылкувина, а звезды в чистом небе висели, казалось, особенно низко и сверкалиособенно ярко... Внезапно Тонио понял, что не может более терпеть тухолодность, что существует между ними. Он смотрел на профиль Гвидо на фонебелой пены и думал: «Этот грубый тиран делает мою и без того нелегкую жизнь ещетяжелее, хотя всего лишь несколькими словами похвалы мог бы ее облегчить. И вто же время передо мной — красиво одетый синьор, и говорит он со мной так,словно мы хорошие приятели, беседующие в гостиной. Гвидо — это два разныхчеловека». Тонио вздохнул.

А маэстро, похоже, не понимал, о чем думает ученик. Тихимголосом он рассказывал ему о талантливом композиторе Перголези, ныне умиравшемот чахотки, который был осмеян в Риме на премьере своей первой оперы и так и неоправился от этого.

— Римская публика — худшая из всех, — вздохнулГвидо.

А потом посмотрел на море, словно потеряв мысль. Но чутьпогодя рассказал, что Перголези, его ровесник, много лет назад поступил вКонсерваторию бедных детей Иисуса Христа. И если бы он, Гвидо, полностьюотдался в свое время сочинительству музыки, то наверняка теперь и ему быпришлось беспокоиться по поводу римской публики.

— А почему вы полностью не отдалисьсочинительству? — спросил Тонио.

— Я стал певцом, — пробормотал Гвидо.

И Тонио вспомнил пламенную речь, которую произнес перед ниммаэстро Кавалла в ту ночь, когда он поднимался на гору. Он устыдился того, чтозабыл об этом. Он так много думал о себе, о своей боли, о своем выздоровлении,о своих маленьких победах, что почти никогда не размышлял об этом человеке,находившемся всегда рядом с ним. «Так, может быть, именно поэтому он презираетменя?»

— Та музыка, которую вы часто даете мне... Она ведьваша, да? — спросил Тонио. — Она просто чудесная!

— У тебя нет права судить о моей музыке! —внезапно рассердился Гвидо. — Это я буду говорить тебе, хороша ли моямузыка, и это я буду говорить тебе, хорошо ли ты поешь!

Тонио был уязвлен. Он сделал большой глоток вина, а потомбез предупреждения и неожиданно для себя самого обнял Гвидо.

Маэстро в ярости грубо оттолкнул его.

Но Тонио, смеясь, пожал плечами.

— Однажды вы обняли меня, нет, дважды, помните, —сказал он. — Так и я иногда хочу обнять вас...

— С какой стати! — рявкнул Гвидо.

Он забрал бутылку из рук Тонио и отхлебнул вина.

— Потому что я не презираю вас так, как вы презираетеменя. И во мне нет такого раздвоения личности!

— Презираю тебя? — прорычат Гвидо. — Да тылично меня вообще не волнуешь! Меня волнует только твой голос! Ты удовлетворен?

Тонио, откинувшись на спинку кожаного сиденья, обратил взорк звездам. Настроение его окончательно испортилось. «Какое мне дело до того,что чувствует или думает этот мужлан? Почему я обязан любить его? Почему я немогу просто брать то, что он мне дает?..» Потом он почувствовал дрожь,предупреждавшую его о старой боли, и, чтобы отвлечься, стал размышлять обопере, которую они только что прослушали, о разных мелких музыкальныхпроблемах, о чем угодно, лишь бы не думать об одиночестве, которое он внезапноощутил. На мгновение ему показалось, что в его жизни вообще никогда не былобольшого дома в Венеции, где он жил с отцом, матерью и учителями, составлявшимистоль важную часть его жизни, и... Был только Неаполь, было это море, был этотего нынешний дом.

* * *

Пару дней спустя в конце особенно неудачного и жаркого дняГвидо сообщил Тонио, что он может спеть маленькую партию в хоре консерваторскойоперы.

— Но ведь это уже завтра вечером! — испугалсяТонио, тем не менее подскочив от радости.

— Тебе нужно будет спеть лишь две строчки вконце, — успокоит его Гвидо. — Ты выучишь их в одну секунду. И тебеполезно уже сейчас испытать себя на сцене.

Тонио и мечтать не смел, что это случится так скоро.

Оказавшись за кулисами, он пришел в полный восторг и неуспевал впитывать впечатления.

Он заглядывал в гримерные, где столики были уставленыпудреницами и румянами, и с благоговейным ужасом смотрел на огромный рядразукрашенных арок, которые медленно поднимали веревками в черную пустоту надсценой, а потом беззвучно опускали вниз. На огромном пространстве за задникомбыли собраны декорации других опер, казавшиеся Тонио бесконечным запутаннымлабиринтом. Он наткнулся на золотую карету, покрытую бумажными цветочками, и напрозрачные холсты с еле заметными следами звезд и облаков на них.

Мимо пробегали мальчики со шпагами в руках, с золоченымикартонными урнами, полными бумажных листьев.

И как только репетиция началась, Тонио был поражен тем, какиз хаоса возникла гармония, цепочкой поплыли перед ним исполнители, оркестрвдохновенно грянул аккомпанемент, одна восхитительная ария сменялась другой, аголоса поражали виртуозностью.

На следующий день, не в силах побороть волнение, он с трудоммог сосредоточиться на своих собственных упражнениях, пока наконец Гвидо несвел их к тем двум строчкам, что предстояло спеть в хоре.