Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

Мы работаем ложками и от удовольствия потираем задранными ногами одна о другую. Серега сосет рыбью голову с таким смаком, будто это кусок ананаса. Я вытащил хвост на лопушок и мурлычу над ним, как кот.

— Уф, — вздыхает Серега и отваливается от ведерка.

— Ты чего опрокинулся? Давай дохлебывай.

— Погоди, полежу немного.

Мы лежим в траве, поверженные ухой. Она разливается по всему телу сладкой истомой, и руки и ноги теряют способность двигаться. Я даже не могу дотянуться до сигарет. Трава высоко обступает со всех сторон. Только клочок неба и облака, похожие на дирижабли. И еще крачки. Их сдувает парусный ветер, и они с жалобным писком, заламывая крылья, бьются с его упругостью. Где-то теперь шумит и клокочет страстями город. Идут заседания. Стучат пишущие машинки. Трезвонят телефоны. Кто-то кого-то распекает… Наш начальник закрылся в кабинете, строчит доклад, и лопоухий каучуковый вентилятор по прозвищу «подхалим» угодливо шевелит редкие волосы на его разгоряченной голове. Завтра и мы окунемся в эту бучу. Я буду блистать остроумием на лекциях перед своими мальчиками. Я буду цитировать наизусть целые страницы из Павлова. Развивать свои взгляды на функции мыслительного аппарата. Серега тоже будет умницей, как всегда. Но сегодня мы с ним дураки. Без галстуков и проборов на голове, без папок и связных мыслей. Отключены все счетно-решающие устройства. Мысли самые простейшие, как инфузории. Мы отброшены на тысячи лет назад, к своим предкам. Мы первобытны и блаженны. Я знаю, как радуются этой первобытности клетки нашего мозга: солдаты, получившие увольнительную. Завтра они будут снова в строю, завтра… за…

Вечереющее солнце прямо в реку истекает клюквенным соком, и вода сделалась розовой. Ласточки вспарывают розовую гладь крыльями, и грудки у них тоже в клюквенном соке. На перекате играют голавли. Я разлепляю веки и слушаю, как возле кучи хлестко, раскатисто, будто баба вальком, бьет щука.

— Серега!

— Хр-фьить…

— Серега!

— Мн, мн, мн…

— Серега, не набирай весу…

— А? Что?

Серега поднимается из травы, заспанный и дикий. На его щеке, как на мезозойском известняке, отпечатались какие-то папоротники.

— Пора на автобус.

Мы собираемся домой. Рюкзаки угрожающе толстеют. Мы  ‹…› [1] в последний раз оглядываемся на реку и берем курс на цивилизованный мир. А пока мы еще дикари. Мы бегаем по лугу и собираем гусиные перья. Они нам нужны для поплавков. Какой рыбак равнодушно пройдет мимо крепкого пера из крыла гусака!

— Чур, мое! — кричит Серега, топая кирзовыми сапожищами.

— Чур, чур! — кричу я и норовлю оттереть Серегу рюкзаком.

Мы втыкаем перья за околыши кепок. Они воинственным белозубьем торчат над нашими обгорелыми рожами. Я взбегаю на пригорок и горланю во всю ивановскую:

— Эй, Монтигомо-Черепаховые-Очки! Прибавь шагу!

Нос

Из опыта художественной рецензии на стихи поэта и друга Ивана Зиборова

Когда меня не было дома, звонил из района Ваня. Он забыл в нашей машине плащ. Прочие вещи — рюкзак, полиэтиленовое ведерко, резиновые сапоги — взял, а плащ забыл. Одежка старенькая, расхожая, бог бы с ней, но просил посмотреть, нет ли в карманах ключа от сарая.

А дело в том, что наконец-то Ваня получил долгожданную, выстраданную по чужим углам и неоднократно заочно обмытую квартиру. Это был первый в районном городке двухэтажный жилой, со всеми запроектированными удобствами дом, гордо вознесшийся над соседними обывательскими домовладениями, выглядевшими сверху запыленными, распластанными и ничтожными. Не удивительно, что при сдаче такого красавца возник митинг, играл оркестр, а предрик поданными на подушечке ножницами перерезывал розовые ленточки у обоих подъездов. Вскоре, однако, выяснилось, что встроенные коммунальные удобства по причине отсутствия в патриархальном городке канализации носили чисто декоративный характер, так что душевую Ваня приспособил под хранение старой обуви, прочитанных газет, детского велосипеда, лыж и грибной корзины, а по туалетным делам бегал во двор на общих основаниях. Но зато к дому прилагался целый блок симпатичных сарайчиков, в которых жильцы могли бы не только хранить старую, пришедшую в негодность утварь, но и по своему вкусу и наклонностям разводить то ли свинюшек, то ли кур с утками, а можно и кроликов и даже престижных нутрий, что в данный момент весьма и весьма одобряется местными властями. А кроме того, в каждом сарайке имелся погреб, чему в условиях коммунального общежития и довольно долгой зимы отдавалось гораздо большее предпочтение, нежели встроенному санузлу, к которому местные жители, за исключением разве что незначительного числа высшего разряда, вовсе не приучены.

Своим надворным владением Ваня распорядился так: нижнюю часть, то есть погреб, отдал в полное распоряжение жены Клавы; туда ссыпали картошку, а на полочках расставили баночные маринады и соленья, датированные самой Клавой, женщиной обстоятельной и почитающей во всем порядок. Бельэтажную же часть Ваня оставил за собой, мечтая со временем разместить здесь новенький мопед. Но приобретение колесного друга было проблематично, поскольку все сбережения ушли на Клавины квартирные прихоти, и он при нужде одалживал велосипед у знакомых. Пока же за неимением транспортного средства Ваня, будучи в душе и образе поэтом, поставил в сарайке общежитскую тумбочку для написания стихов и дощатый топчанчик для обдумывания оных. И надо же: стихи писались в сарайке ничуть не хуже, чем у тех, кто в это время находился в Коктебеле или даже легендарной Пицунде, о существовании которых он и не подозревал. Ну, например:

Деревья рвутся

В высоту.

У медуниц

Медовый месяц,

И мне молчать

Невмоготу,

Знать, время

Подошло

Для песен.

И Ваня счастливо сочинял в своем сарайке. Я же для убедительности позволю себе процитировать еще несколько строчек — о бабушкином сундуке:

И сторожит он бабкины секреты,

Ее простой крестьянский гардероб.

И пенсию в платочке, и монеты,

И покрывало в клеточку — на гроб…

И все это писано даже не ручкой, а одним только восьмикопеечным стержнем, похожим на ржаную соломинку.

Ах, милый, непритязательный Ваня, крестьянский Федотов сын, истинно русский человек! Вот и за сорок, а глаза округлые, удивленные, как у малого дитяти. Он, в общем-то, не против прогресса и даже мечтает проехаться на мопеде, но легко обошелся бы и без оного, как всю жизнь обходился без молотка и плоскогубцев в доме, заколачивая гвоздь поленом и выдергивая его пятерней, предварительно пошатав из стороны в сторону. Вернись завтра каменный век, Ваня не испытал бы в нем неудобств, даже не заметил бы его возвращения, поскольку