Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

размытую половодьем приваду, я и не заметил, как из-за леса наползла туча. Она росла, поднималась серо-синей тяжелой стеной, без просветов, без трещинки, и медленно и неотвратимо пожирала синеву неба. Вот туча краем накатилась на солнце. Ее кромка на мгновение сверкнула расплавленным свинцом. Но солнце не могло растопить всю тучу и бесследно исчезло в ее свинцовой утробе. Луг потемнел, будто в сумерки. Налетел вихрь, подхватил гусиные перья и, закружив, унес вверх.

Гуси перестали щипать траву, подняли головы.

Первые капли дождя полоснули по лопухам кувшинок. Сразу все вокруг зашумело, трава заходила сизыми волнами, лозняк вывернуло наизнанку.

Я едва успел набросить на себя плащ, как туча прорвалась и обрушилась холодным косым ливнем. Гуси, растопырив крылья, полегли в траву. Под ними спрятались выводки. По всему лугу были видны тревожно поднятые головы.

Вдруг по козырьку кепки что-то жестко стукнуло, тонким звоном отозвались велосипедные спицы, и к моим ногам скатилась белая горошина.

Я выглянул из-под плаща. По лугу волочились седые космы града. Исчезла деревня, пропал из виду недалекий лесок. Серое небо глухо шуршало, серая вода в реке шипела и пенилась. С треском лопались просеченные лопухи кувшинок.

Гуси замерли в траве, тревожно перекликались.

Белый гусь сидел, высоко вытянув шею. Град бил его по голове, гусь вздрагивал и прикрывал глаза. Когда особенно крупная градина попадала в темя, он сгибал шею и тряс головой. Потом снова выпрямлялся и все поглядывал на тучу, осторожно склоняя голову набок. Под его широко раскинутыми крыльями тихо копошилась дюжина гусят.

Туча свирепствовала с нарастающей силой. Казалось, она, как мешок, распоролась вся, от края и до края. На тропинке в неудержимой пляске подпрыгивали, отскакивали, сталкивались белые ледяные горошины.

Гуси не выдержали и побежали. Они бежали, полузачеркнутые серыми полосами, хлеставшими их наотмашь, гулко барабанил град по пригнутым спинам. То здесь, то там в траве, перемешанной с градом, мелькали взъерошенные головки гусят, слышался их жалобный призывный писк. Порой писк внезапно обрывался, и желтый «одуванчик», иссеченный градом, поникал в траву.

А гуси все бежали, пригибаясь к земле, тяжелыми глыбами падали с обрыва в воду и забивались под кусты лозняка и береговые обрезы. Вслед за ними мелкой галькой в реку сыпались малыши — те немногие, которые еще успели добежать. Я с головой закутался в плащ. К моим ногам скатывались уже не круглые горошины, а куски наспех обкатанного льда величиной с четвертинку пиленого сахара. Плащ плохо спасал, и куски льда больно секли меня по спине.

По тропинке с дробным топотом промчался теленок, стегнув по сапогам обрывком мокрой травы. В десяти шагах он уже скрылся из виду за серой завесой града.

Где-то кричал и бился запутавшийся в лозняке гусь, и все натужнее звякали спицы моего велосипеда.

Туча промчалась так же внезапно, как и набежала. Град в последний раз прострочил мою спину, поплясал по прибрежной отмели, и вот уже открылась на той стороне деревня, и в мокрое заречье, в ивняки и покосы запустило лучи проглянувшее солнце.

Я сдернул плащ.

Под солнечными лучами белый, запорошенный луг на глазах темнел, оттаивал. Тропинка покрылась лужицами. В поваленной мокрой траве, будто в сетях, запутались иссеченные гусята. Они погибли почти все, так и не добежав до воды.

Луг, согретый солнцем, снова зазеленел. И только на его середине никак не растаивала белая кочка. Я подошел ближе. То был Белый гусь.

Он лежал, раскинув могучие крылья и вытянув по траве шею. Серый немигающий глаз глядел вслед улетавшей туче. По клюву из маленькой ноздри сбегала струйка крови.

Все двенадцать пушистых «одуванчиков», целые и невредимые, толкаясь и давя друг друга, высыпали наружу. Весело попискивая, они рассыпались по траве, подбирая уцелевшие градины. Один гусенок, с темной ленточкой на спине, неуклюже переставляя широкие кривые лапки, пытался взобраться на крыло гусака. Но всякий раз, не удержавшись, кубарем летел в траву.

Малыш сердился, нетерпеливо перебирал лапками и, выпутавшись из травинок, упрямо лез на крыло. Наконец гусенок вскарабкался на спину своего отца и замер. Он никогда не забирался так высоко.

Перед ним открылся удивительный мир, полный сверкающих трав и солнца.

1962

Бог наш — Солнце

Когда хотят узнать возраст, спрашивают, сколько лет прожил человек. Не зим, не весен, не осеней, а именно лет. Не знаю, кто и как объяснял себе это, но для нас с Серегой не надо объяснений: бог наш — Солнце!

Я обратил Серегу в это древнейшее идолопоклонство года три назад.

— Слушай, Серега, — сказал я ему однажды, когда он только что дотянул до центнера. — Слушай, я боюсь за тебя. Ты скоро станешь непригодным для труда и обороны. Надо пресечь это безобразие. Давай переходи в язычники.

— Ну что ж, — сказал Серега, пытаясь из-за живота разглядеть свои ботинки, — в язычники так в язычники. С чего надо начинать?

— Будем ловить рыбу.

Посмотрите теперь на Серегу. Он не дышит как продырявленная фисгармония, он постройнел, и даже появились у него признаки шеи. Он стал человеком. Да что там говорить: рыбалка есть рыбалка! Без нее невозможно решать проблему долголетия. Если, конечно, решать ее серьезно. Товарищ Минздрав! Посмотрите, какие средства ухлопываются на одни только пилюли! Лучше бы эти денежки пошли на добрые снасти. Давайте будем больше выпускать резиновых лодок, чем резиновых грелок.

С той поры, как я втравил Серегу в это святое дело, много утекло воды в Сейме, много выловлено большой и малой рыбы. Но и до сих пор вспоминается первый ритуальный праздник обращения в язычники.

…Я причаливаю лодку. Достаю из-за борта садок. Он дрожит и рвется из рук. Он полон сверкающего серебра. Серебро вскидывается полуфунтовыми слитками и бьет в лицо брызгами воды и света. Я вытряхиваю садок в траву, и рыба выделывает сальто среди одуванчиков и колокольцев. Серега тащит свою долю: десятка полтора ершей на белой катушечной нитке.

— Вразуми!

Я даю ему подножку, мы кубарем катаемся по траве, рычим и набиваем друг другу в трусы Серегиных ершей.

Костер на ветру весело пожирает сухой плавник. В носовом платке отварена мелочь, отжата и выброшена. Положен лавровый лист, перец горошком, лук и картошка с пшеном. Почищена и нарезана белая рыба.

Ведерко содрогается и выбрызгивает пшено. Запах сводит с ума, и у нас по-собачьи дрожат возбужденные закрылки ноздрей.

— Наливать по лампадику?

Уха крепка и горяча. Она выжимает слезы. Мы плачем и молотим ложками. Мы лежим друг против друга на животах, и между нами алюминиевое ведерко.