Апейрогон. Мертвое море - Колум Маккэнн

тюрьме была миссия, и у израильтян тоже была миссия. Наша миссия состояла в том, чтобы не потерять человеческую сущность. Их же в том, чтобы нас этой человеческой сущности лишить. У нас часто включали внезапные сирены, когда мы ждали своей очереди в столовую. Тогда выходили солдаты и приказывали нам раздеться догола. Это был ЦАХАЛ, а не тюремные охранники. Это были такие тренировки. Конечно, сейчас они будут все отрицать, но тогда все так и было. Очень неловкое чувство для группы подростков – когда у них все отнимают, сначала одежду, потом голоса, а потом все остальное, даже достоинство. Они были вооружены пистолетами, дубинками, шлемами. Они избивали нас до тех пор, пока мы не могли больше стоять. В конце концов понимаешь, что сохранение человечности, твоя первостепенная задача – это право на смех и слезы, – чтобы спасти самого себя. Поэтому я начал на них кричать: «Убийцы! Нацисты! Агрессоры!» Они продолжали нас бить, но что меня поразило больше всего, так это то, что это были молодые солдаты, большинство не старше меня, они делали эти вещи без ненависти, даже без эмоций, потому что для них это была просто тренировка. Урок 1: ударьте предмет. Урок 2: пните предмет. Урок 3: протащите предмет по полу за волосы. Я не думаю, что они понимали, что делали: просто были счастливы видеть свою эффективность, делали такую хорошую работу. Иронии им не занимать, давайте признаем, они называют себя Армией обороны, но клянусь вам, те, кто носят оружие, становятся его же пленниками. Они бы никогда не избивали таким образом своих собак. Как лидера – в конце концов я стал командиром – меня всегда избивали до самого конца. Я просыпался под лампами лазарета, а потом меня избивали снова.

К счастью для меня, говорят, что человек рождается «твердолобым», если он появился на свет рядом с аль-Халилом или Хевроном. Однажды вечером я увидел в тюрьме документальную телепередачу о Холокосте. В то время я был счастлив знать о судьбе семи миллионов евреев. Да чтоб вы все сдохли, давайте, пожалуйста, пусть вас будет больше, пусть будет семь миллионов, восемь, о, девять миллионов, пожалуйста! Когда мы росли, для нас Шоа была чистой ложью, а выслушивать сфабрикованную историю мне было неинтересно. Мой враг был для меня только врагом. У него не могло быть боли, он не мог иметь чувств. Только не после того, что он сделал со мной и моей семьей. Пусть снова произойдет то, что случилось. И снова. И снова. Пусть будет десять миллионов. Но спустя несколько минут я почувствовал что-то вдоль спины, какую-то дрожь. Я попытался ее стряхнуть, убедить себя, что это обман чувств, мне показалось, что это просто фильм, в нем нет никакой правды – нет никаких человеческих существ, которые могли бы сделать такое по отношению к другим человеческим существам. Это невозможно, кто только может такое сотворить? Где в этом человеческое хотя бы частично? И чем дольше оно продолжалось, тем более варварским становилось. Я не мог этого понять. Вот они, загнаны в газовые камеры, как скот, не оказывают никакого сопротивления. Если они знают, что скоро умрут, то почему не кричат, не расталкивают друг друга локтями, пытаясь вырваться наружу, не дерутся, не пытаются убежать? Я был вывернут наизнанку. Я не знал, что думать. Я сидел в своей камере. Поверьте мне, я не мягкий человек, но в ту ночь я повернулся лицом к стене, натянул одеяло на голову и стал биться в конвульсиях. Я пытался скрыть это от сокамерников, но что-то во мне изменилось – или, может быть, не изменилось, но что-то точно ко мне приближалось с новой стороны, а возможно, я просто нашел что-то, что было там всегда.

Ребенком я думал, что быть палестинцем, мусульманином и арабом – это наказание от Господа. Я носил на себе это проклятие, как большое тяжелое ярмо. Когда ты ребенок, то часто задаешь вопросы почему, но, вырастая, забываешь их задавать. Ты просто принимаешь происходящее. Они разрушают дома. Принято. Они заставляют вас толпиться на КПП. Принято. Они заявляют, что вы должны получать разрешения на вещи, которые другие получают бесплатно. Принято. Но в тюрьме я начал думать о наших жизнях, нашей личности, арабской идентичности, и это привело меня к тому, что я стал задавать те же вопросы про евреев. И теперь знал, что этот Холокост реален – все было на самом деле. И я начал думать, сначала нехотя, что большая часть израильского самосознания уходит корнями именно в это, и тогда я решил попытаться понять, что это за люди на самом деле, как они страдали и почему в тысяча девятьсот сорок восьмом году они направили свою тиранию на нас, почему снова и снова крали наши дома, забирали наши земли, сделали нам нашу Накбу, нашу катастрофу. Мы, палестинцы, стали жертвами жертв. Я хотел лучше разобраться. Откуда это все идет? В тюрьме я начал запоминать новые слова на иврите и даже на идише. И вскоре смог заговорить с охранником. Он спросил меня, «как может кто-то вроде тебя стать террористом?» Тогда он попытался убедить меня, что я являюсь поселенцем на его земле, а не он был поселенцем на моей. Он правда думал, что мы, палестинцы, были поселенцами, что мы заняли их землю. Я сказал ему, «если ты сможешь меня убедить, что это мы являемся поселенцами, то я встану перед всеми заключенными и заявлю им об этом». Он сказал, что никогда не встречал такого человека, как я. Это было началом диалога и дружбы. С тех пор он относился ко мне с уважением. Он разрешил мне пить чай из стакана и принес ковер для молитвы. Это было запрещено, но он все равно это сделал.

В тюрьме мы делали пряжки из банок из-под кофе. Другой охранник, Меир, был простой человек. Ему приказали ни с кем не разговаривать, особенно со мной, которого прозвали Калекой. Меня считали опасным и всегда селили в одиночные камеры. Но Меир хотел пряжку для своей возлюбленной, на которой было бы написано «Меир любит Майю» на иврите. Я приказал своим людям сделать красивую пряжку – они были ошарашены тем, что делают пряжку для израильтянина, к тому же на иврите, но сделали это, потому что доверяли мне и я был их командиром. Меиру пряжка очень понравилась, он сказал: «Проси взамен все, что хочешь». Я ответил: «Ничего мне не надо, только маленький пистолет, пожалуйста». Он засмеялся и сказал: «Нет, серьезно, что тебе принести?» – «Просто маленький пистолет», ответил я. «А, и много-много