Апейрогон. Мертвое море - Колум Маккэнн

Скрежет металлической тележки, скрип резиновых колесиков. И ты видишь картину, которую не сможешь забыть до конца своей жизни. Свою дочь. На стальном столе. И больше ты никогда не будешь прежним.

Похороны прошли в кибуце Нахшон на зеленом холме по пути к Иерусалиму. Смадар была похоронена рядом с дедушкой, генералом Матти Пеледом, настоящим борцом за мир, профессором, членом кнессета. Его очень любили по обе стороны баррикад, и люди пришли с каждого уголка нашей мозаичной страны: иудеи, мусульмане и христиане, представители поселенцев, представители парламента, представители Арафата, из-за границы, отовсюду. И потом рядом с ним похоронили ее.

Ты возвращаешься домой, он наполнен сотнями и сотнями людей, которые пришли почтить память и выразить соболезнования. Это семь дней шивы. Ты окружен этими сотнями людей, тысячами на самом деле, – они выстроились на тротуаре, пришлось поставить оранжевые конусы, чтобы перекрыть улицу. Полицейские-регулировщики для твоей дочери. Но на восьмой день все возвращаются к нормальной жизни, нормальному ходу вещей, и ты остаешься в одиночестве. Без дочери.

Ты бродишь по дому. Ты произносишь ее имя, шепотом, а когда в одиночестве, выкрикиваешь его. Смадар. Смадари. Ты прикасаешься к вещам. Книгам на ее полке. Ее музыкальным кассетам. Ты пытаешься ее услышать. Но она не здесь.

Время тебя не ждет. Ты хочешь его затормозить, заморозить, парализовать, отмотать назад, но ничего этого не происходит. Тебе нужно проснуться, встать и посмотреть правде в глаза. Она ушла. Ее стул у стола пуст. Ее комната пуста. Ее куртка висит на дверной ручке. Тебе нужно принять решение. Что тебе придется делать теперь, с этой новой невыносимой ношей на плечах? Что ты собираешься сделать с этой невыразимой яростью, которая снедает изнутри? Что ты будешь делать с этим новым собой, с этим отцом без дочери, с этим человеком, о котором бы никогда не подумал, что он может существовать?

Выбор номер один прост: месть. Когда кто-то убивает твою дочь, ты хочешь ответить тем же. Ты хочешь выйти на улицу и убить араба, любого араба, всех арабов, а потом хочешь убить его семью и любого человека из его окружения, это естественно, это ожидаемо. Каждого араба, которого видишь, ты хочешь увидеть мертвым. Конечно, ты не делаешь это сам, но делаешь это, прося других людей убить арабов вместо себя, своих политиков, своих так называемых лидеров. Ты просишь швырнуть ракету в его дом, отравить его, забрать его землю, украсть его воду, арестовать его сына, избить его на КПП. Если ты убил одного из моих, я убью десять твоих. А у мертвого, естественно, есть дядя, или брат, или двоюродный брат, или жена, которые захотят убить тебя в отместку, а потом ты хочешь убить снова, в десять раз больше. Месть. Это самый простой выбор. А вместе с местью ты получаешь надгробные плиты, палатки плакальщиц, песни, плакаты на стенах, еще одно восстание, еще одно КПП, еще один участок украденной земли. Камень ведет к пуле. Следующий террорист-смертник приведет к следующему воздушному налету. И все идет по кругу. Снова и снова.

Видите ли, у меня тяжелый характер. Я это знаю. Я могу взорваться. Давным-давно я убивал людей на войне. Отстраненно, как в видеоигре. Я держал ружье в руках. Я водил танки. Я воевал в трех войнах. Я выжил. И по правде говоря, по жуткой правде, арабы для меня были просто вещью, отдаленной, абстрактной и бессмысленной. Я не видел в них что-то живое и осязаемое. Они вовсе были невидимы. Я не думал про них, они не были частью моей жизни, хорошей или плохой. Палестинцы в Иерусалиме, ну, они стригли газоны, забирали мусор, строили дома, убирали тарелки со стола. Как и все израильтяне, я знал, что они есть, я притворялся, что знаю их, даже притворялся, что кто-то из них мне нравится – но только безопасные, мы их так классифицировали: опасные или безопасные, – и я бы никогда не признался в этом даже самому себе, но они с таким же успехом могли бы быть газонокосилками, посудомоечными машинами, такси, грузовиками. Они приходили, чтобы починить холодильники в субботу. Это старый анекдот: в каждом городе должен быть хотя бы один хороший араб, иначе как еще ты починишь холодильник в субботу? А если они и были когда-то чем-нибудь, а не просто вещью, то лишь вещью, которую стоит бояться, потому что, если ты их не боялся, они могли стать реальными людьми. А мы не хотели, чтобы они были реальными людьми, мы бы с этим не справились. Реальный палестинец был человеком с обратной стороны Луны. Это мой позор. И я принимаю это как собственный позор. Теперь я это понимаю. Тогда – не понимал. Я не оправдываю себя. Поймите, я совершенно себя не оправдываю.

По глупости я сначала думал, что смогу спокойно жить дальше, притворяясь, что ничего не случилось. Я вставал с постели, чистил зубы, пытался жить нормальной жизнью, вернулся в студию рисовать, делать постеры, придумывать слоганы, забывать. Но ничего не помогло. Больше ничего не было нормальным. Я не был тем же человеком. Я не знал, как мне вставать по утрам.

Затем, спустя какое-то время, начинаешь задавать себе вопросы, ну, знаете, мы же не животные, у нас есть мозг, мы можем использовать воображение, мы должны найти способ вставать по утрам с постели. И ты задаешь себе вопрос, вернет ли убийство кого бы то ни было мою дочь? Вернет ли убийство вообще всех арабов мою дочь? Если я причиню боль кому-то другому, сделает ли оно мою собственную боль менее невыносимой? Ответы приходят посередине длинной, темной ночи, и ты думаешь, прах – к праху, пепел – к пеплу, и все. Она не вернется, твоя Смадари. И тебе нужно привыкнуть к этой новой реальности. Так, очень постепенно и поэтапно, ты переходишь на другую сторону: ты начинаешь спрашивать, что с ней случилось и почему? Это сложно, это тебя пугает, это вымучивает. Как такое только могло произойти? Что могло сделать человека таким злым, таким разъяренным, таким отчаянным, таким безнадежным, таким тупым, таким жалким, что он решил себя подорвать вместе с девочкой, которой еще не исполнилось и четырнадцати лет? Как вообще возможно понять такой инстинкт? Разорвать собственное тело? Выйти на оживленную улицу и дернуть шнурок на жилете, который разорвет его на части? Как он может так думать? Что его заставило? Где только он был создан? Как он в такое превратился? Откуда он пришел? Кто его этому научил? Это я его этому научил? Его правительство этому его научило? Мое правительство?

Затем где-то спустя год