Золотая чаша - Генри Джеймс

на люди со своей новой, великолепной уверенностью в себе. Года два уже знала она, как не знала никогда раньше, что это значит – выглядеть «хорошо»; и ведь она давно уже предчувствовала, что выглядеть так – в ее силах. В такой, например, вечер, как сегодня, званый вечер в полном блеске лондонского весеннего сезона, все необходимые условия присутствовали в избытке, и Шарлотта ощущала это всеми своими нервами, всем своим воображением, всеми обострившимися чувствами. Быть может, никогда еще ее вера в себя не была настолько оправдана, как в эту минуту, когда мы снова возвращаемся к ней, когда она, глянув случайно вверх, наталкивается на спокойный взгляд полковника Ассингема, который стоит, опираясь локтями о широкие перила галереи, идущей над лестницей, и, встретившись с ней глазами, машет рукой с самым простодушным дружелюбием. Хотя Шарлотту занимают сейчас совсем другие мысли, простота этого приветственного знака представляется ей самой тихой нотой среди громовых аккордов этого вечера – как будто струну или клавишу прижали на мгновение пальцем, прервав ее вибрацию, чтобы раздался глухой, притушенный звук. Раз он здесь, значит, и Фанни приехала, хотя Шарлотта еще не успела ее увидеть. Вот, пожалуй, и все, что можно предположить по этому случаю.

А между тем разнообразнейшие предположения просто-таки носились в воздухе, и многие из них как раз и способствовали созданию тех условий, благодаря которым этот час для нашей молодой дамы сверкал такими яркими красками. Она и сама сверкала и искрилась, и все сходилось одно к одному: свет, пестрота и шум; несравненные бриллианты, так горделиво красовавшиеся на ее головке; другие каменья, другие совершенства внешности и наряда, так удачно соединившиеся в ее облике, подтверждая на практике теорию о том, что ей не хватало лишь материалов для работы и что никакие материалы не могут быть слишком драгоценны для нее; добавим под конец подобное аромату изысканного цветка небрежное самообладание, пьянящее упоение этой решительной минутой. Ибо она не отказывалась признать, что минута была решительная, и это самообладание, несомненно, помогало ей обрести нужную степень уверенности, нужный оттенок безразличия, нужное выражение лица и прежде всего, так чувствовала Шарлотта, нужное отношение к предоставленной ей возможности счастья – если только сама эта возможность в своем неожиданном размахе не содержала первопричину происходящего. Поток благопристойных кутил, шурша и блистая, в шелесте шлейфов, в мерцании орденов и звяканье сабель, но при всем том поражающий невнятностью и невразумительностью речи, двойной струей прибывающих и отбывающих обтекал неподвижно стоящую на лестнице Шарлотту, минуя ее, то и дело слегка задевая ее на ходу, беззастенчиво разглядывая, изредка предлагая протянутую руку, обрывок разговора; кое-кто даже останавливался на минуту, не получая, впрочем, поощрения. Шарлотта не нуждалась в поддержке, ни у кого не просила защиты и покровительства. Ей нравилось стоять вот так, пусть немного беззащитной из-за отсутствия спутника, бестрепетно встречая отблески подозрений и осуждения, мелькающие на тусклом глянце лощеных лондонских лиц. Если уж говорить о беззащитности, так беззащитней всего она была перед собственными догадками и открытиями. Она намеренно оставалась в стороне, надеясь, что никто не задержится возле нее с разговором; ей пришло на ум особым образом отметить некое значительное событие, случившееся только что. Шарлотта уже знала, как именно его следует отметить, и то, чем она занималась сейчас, вполне могло служить началом.

А потому, когда Шарлотта увидела вскоре с высоты своего наблюдательного пункта, что князь возвращается, ей показалось, будто все помещение сделалось вдруг шире, и выше, и куда более подходящим для торжественных моментов; взметнулся вверх свод потолка со свисающими с него люстрами, лестничные пролеты раскинулись величественно и вальяжно, мраморные карнизы застыли в трепещущей неподвижности, во множестве небывалом завиднелись в толпе представители царствующих домов Англии и Европы, и вся символика «парадного» приема предстала как никогда зримой и в то же время утонченной. Без сомнения, эти явления проистекали в большой степени от причин давно известных: простое зрелище Америго среди толпы, пускай само по себе достаточно эффектное, всегда порождало целую бурю в ее душе; но были у нее и свои резоны, которые Шарлотта не пыталась утаить, напротив, демонстрировала сознательно и открыто, точно так же, как свою гордо поднятую голову, увенчанную диадемой, как свой сложенный веер, как свое надменно-равнодушное одиночество; и когда князь приблизился к ней и она смогла взять его под руку, определяя тем самым их отношение друг к другу, – тогда она почувствовала, что все было сделано правильно. Она, конечно, полагала, что со стороны можно разглядеть лишь немногие из движущих ею побуждений, а именно – наиболее очевидные из них; и все же ей было отчасти жаль, что другие не могут угадать, какие неисчерпаемые силы черпает она в одном лишь взгляде на зятя своего мужа, как поддерживает ее его неосознанное превосходство над мельтешащими вокруг мелкими слагаемыми большого света. Как будто, расставшись с ним хотя бы ненадолго, она не то забывала, не то отказывалась верить, что его вид так действует на нее, и каждая новая встреча становится для нее потрясением, заставляя предположить некую загадочную связь с оккультными источниками обновления. Что он делает с собой в то время, пока она его не видит, почему каждый раз появляется таким, как назвала бы она, «еще более»? Он выше любого cabotinage[27], и все-таки чем-то напоминает актера, который между выходами на сцену забегает в гримерку и, глядя в зеркало, торопливо поправляет грим, подгоняемый необходимостью произвести должное впечатление на зрителей.

Вот сейчас, например, – и десяти минут не прошло, как князь ушел от нее, а уже успел стать еще более привлекательным, чем тот человек, с кем она так рада была здесь остаться. Эта истина предстала перед нею во всей своей наглядности, пока князь любезно сопровождал ее наверх, у всех на глазах. Как бы им ни хотелось затеряться в толпе, он просто не мог не бросаться в глаза, бедный, необыкновенный; и когда она, поднимаясь по лестнице, снова перевела взгляд выше, туда, где Боб Ассингем все еще стоял на галерее и все еще смотрел на нее сверху вниз, она вдруг поняла, что даже рада этому одинокому свидетелю упавшего на нее отраженного блеска, несмотря ни на какие предостережения слабо протестующих внутренних голосов.

Он был всегда одинок на званых вечерах, душка полковник – не суждено ему было пожинать в подобных местах плоды урожая, взращенного дома; но он как будто вовсе не придавал этому значения, нечувствительно переносил тяготы светской жизни и с таким безразличием перемещался среди гостей, что его вполне можно было принять