Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

– Учитель! – Алексей Кириллович хмыкнул. – То-то и горе, что такие учителя пошли. Из-за него, кощунника, Россия развалилась!

– Крепки же основы у государства, которое под силу развалить одному единственному писателю! – толстовец неожиданно подался вперёд, и в сумраке стало возможно различать черты лица его, выдающие принадлежность к «богоизбранному народу». Лицо это, правда, отличалось выражением кротости и даже блаженности. Вигелю подумалось, что у толстовского всепрощающего «Христа» должно было быть непременно такое лицо.

– Любые основы можно расшатать, если их десятилетиями расшатывать! Чем вы занимались с вашим Толстым! Чего удумали – Христово учение исправлять! Кто ему право дал?! Кем возомнил себя! Развратили народ!

– Это Толстой, по-вашему, народ развратил? Крестьяне-толстовцы, для вашего сведения, в отличие от других, православными называющихся, водки никогда не употребляют, табака не курят, а рачительно работают, не пьянствуя неделями в честь православных праздников!

Но Алексей Кириллович уже не слушал тихого, по-женски мягкого голоса своего оппонента, а, оседлав любимого конька, гнул своё:

– А теперь жид на жиде сел верхом, а русских дурней запрягли и погоняют! Хапнули Россию, христопродавцы! Ленины! Троцкие! Сволочи…

– Тьфу ты, мать-перемать! – взорвался рабочий. – Я буду требовать, чтобы меня в другую камеру перевели! Контрреволюция одна! – он явно хотел сказать гораздо больше, но, будучи в явном меньшинстве, предпочёл не ввязываться в спор, забрался на нары и отвернулся к стене, промычав зло: – Всех бы вас в комнату душ снарядить…

– В самом деле, тов… господа… – начал крестьянин. – Вы не могли бы сменить тему ваших бесед?

– А чем вам наши беседы не по нутру? – осведомился офицер, уже успокоившийся после недавней вспышки ярости.

– А тем, что не знаю, как вы, а я точно ни в чём контрреволюционном не замешан. А вы здесь говорите такое, что за одно то, что я вас слушаю, мне можно эту самую контрреволюцию пришить.

– Надеетесь выйти на свободу?

– Мне непременно выйти надо. У меня семейство. Детишек шестеро. Их кормить надо.

– Дадут тебе жиды кормить их, жди от собаки кулебяки!

– А мудрёная нам задача предстоит, если нам всё-таки удастся из нашей темницы вырваться, – заметил офицер. – Как дальше-то жить? Всё равно ведь придётся от тюрьмы до тюрьмы кочевать. Стать мудрее змеи и кротче голубя? Подчиниться им? Так ведь не выйдет… Что вы думаете, отец Андрей?

Отец Андрей погладил бороду, ответил не сразу:

– Когда-то римский Император Валент сильно разгневался на Василия Великого за высокоумие и нежелание подчиняться власти в вопросах веры. На упрёки его Святитель отвечал: «Не сего требует мой Царь (Бог); не могу поклониться твари, будучи сам Божия тварь и имея повеление быть богом». Тогда Валент удивился: «Разве ты не боишься властей?» – «Нет, не боюсь». – «Даже если бы потерпел всё, что в моей воле?» – «А что в твоей воле?» – «Отобрание имущества, изгнание, истязание, смерть!» – «Угрожай чем-нибудь иным, а эти угрозы нас не трогают». Ещё больше удивился Император: «Почему тебя не трогают эти угрозы?» Святитель ответил на это: «Не боится отобрания имущества тот, кто ничего не имеет. Не боится изгнания тот, кто не связан ни с каким местом, ибо всюду Божие место, а я везде лишь странник и пришелец. Не боится истязания тела тот, кто знает, что и тело его принадлежит лишь Богу. Смерть же благодетельна, поскольку скорее пошлёт меня к Богу, для Которого я живу и тружусь, для Которого большею частью себя самого я уже умер и к Которому давно стремлюсь»… Ничего не нужно бояться, помните, что без Божией воли с головы нашей не падёт и волоса. Можно много претерпеть, со многим смириться, но не может быть компромиссов в деле Божием. Тому и следуйте, если Богу будет угодно спасти вас.

Этот разговор имел место двадцать седьмого августа. А на другой день разнеслось известие: в Москве стреляли в Ленина!

– Сволочь контрреволюционная! На нашего Ильича покушать удумали! Да мы вас в бараний рог! – ревел рабочий, потрясая тяжёлыми, как гири, кулаками перед лицами односидельцев.

– Мы бы не промахнулись! – бросил офицер.

– Ошибаетесь, милейший, – покачал головой Вигель. – Мы бы не только промахнулись, мы бы просто и не решились такой попытки предпринять.

– Зато теперь нас точно всем скопом в комнату душ препроводят, – заметил Алексей Кириллович. – Свяжут попарно колючей проволокой, и пулю в затылок. И в анатомический театр, либо в землю без креста, как собаку…

Прав оказался старый уездный предводитель. Новые потоки арестованных заполнили Бутырку. Тысячами свозили их сюда со всей Первопрестольной, и камеры делались похожи на бочки с селёдкой. И сотнями вывозили отсюда каждую ночь – «в комнату душ». С наступлением ночи никто не мог уже сомкнуть глаз, с трепетом слыша, как лязгают засовы, как гонят по коридору обречённых, раздаются крики их, вздрагивая при звуках автомобильных гудков, и всякий миг ожидая своей очереди. Отец Андрей исповедал всех сокамерников, кроме большевика и толстовца. На шестой день около трёх часов ночи дверь камеры с грохотом отворилась, выводной надзиратель перечислил несколько фамилий, среди которых почтенного предводителя, отца Андрея, толстовца и рабочего, скомандовал звонко:

– С вещами по городу!

Бледные люди стали собирать немногочисленные вещи, прощаться с остающимися и выходить. Архимандрит благословил всех и вышел последним с лицом спокойным и ясным. Одного из обречённых не досчитались. В камеру вошли двое чекистов, со знанием дела заглянули под койки, ухватили за ноги свою жертву, вытянули. Это был тот самый фабричный, уверенный в своём скором освобождении. Он изо всех сил отбивался, крича отчаянно, захлёбываясь слезами:

– Братва, да вы что?! Да я ж свой! Вы посмотрите! Я рабочий класс! Я в партии состою… Меня по ошибке взяли! Это ошибка! Братцы, я не хочу умирать! За что?! Я сам эту контру стрелять готов! Хотите?! Хоть сейчас готов! Только оружие дайте! Помилуйте, братцы! Я ж сво-о-о-ой!

– До чего же трусливая мразь… – тихо прошипел офицер и сплюнул.

– А ну, пошёл! – рыкнул надзиратель, вытолкнув «своего» из камеры и захлопнул дверь.

Ещё долго в коридоре слышны были крики, шаги многих ног, голоса уводимых на смерть. Затем снаружи послышалось урчание мотора, а потом всё стихло.

– Теперь очередь за нами, господа, – сказал кто-то.

Вигель неподвижно смотрел в потолок. Ему до кома в горле жаль было отца Андрея. «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть…» Последние времена наступили? Смотрел Пётр Андреевич, а не ужасаться не мог. Предчувствовал он с давних времён надвигающуюся беду, но не представлял, что дойдёт да такой кровавой, необузданной вакханалии. И надеялся, что в его век не настанет роковых дней, что он-то, в годы свои, краха не застанет, до гибели России не доживёт. А оказался век его длиннее… Ах, лучше бы было преставиться тогда, несколько лет назад. Срама этого не увидел бы хотя… Мучительно давило сердце, так что трудно было дышать. Массировал Вигель рукой грудь. Что-то прежде будет: пуля в затылок, или сердце само остановится? Уже невозможно лежать стало. Сел. Сидел в темноте, перед собой глядя, вслушиваясь в мертвенную тишину, всегда наступавшую после того, как уводили очередных жертв, и отмирало желание говорить хоть что-нибудь, и каждый явственно ощущал холодок смерти, приблизившейся вплотную…