Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

– Дельно. Соглашайтесь обязательно. Ведь тут ни за грош пропадёте.

– Соглашайтесь… – Пётр Андреевич качнул головой. – Я в Москве всю жизнь прожил, куда мне бежать на старости лет? Мне, может, завтра с Господом Богом уже разговаривать предстоит, а я бегать должен… И как я оставлю Ольгу Романовну?

– Ну, об Ольге-то Романовне мы как-нибудь позаботимся. Чай, не оскотинились, чтобы на произвол судьбы бросить. А вы лишь угрозой ей будете. Глядишь, кончится эта круговерть, и она к вам переберётся, или вы возвертаетесь, – широкое, скуластое лицо Скорнякова выражало совершенную уверенность, что именно так всё и будет. – Вот, я сбегаю, саму Ольгу Романовну спрошу на этот предмет. И вам всё доложу. И её мнение, и, вообще, обстановку.

Олюшка присоединилась к мнению Тимофея, благословила на отъезд… И через день с камнем на сердце вновь явился Вигель на Никитский бульвар, дал своё согласие и деньги на покупку паспорта. Ещё две недели таился Пётр Андреевич по различным комнатам и квартирам, исправно находимым проворным Скорняковым, а в последний вечер решился прийти домой. Перед этим побывал он на Даниловом кладбище , где были похоронены его первая жена, его учитель, Николай Степанович Немировский, с сестрой, отец с матерью – все самые близкие и родные люди. Поклонился дорогим могилам, простился с ними, порадовавшись, что им не пришлось дожить до торжества «революционной законности», поставил в церкви свечи в память о каждом из них, и во здравие всех дорогих и любимых…

Дома ждали его. Простился скоро с Олицкими и Миловидовым, а после остался вдвоём с женой. Ещё накануне она собрала ему вещи в дорогу, теперь в углу стоял узел со всем необходимым. Постукивал маятник старинных часов, смотрели родные лица со старых фотографий, развешенных и расставленных повсюду в этой комнате, бывшей когда-то кабинетом, а ставшим теперь комнатой Ольги и Илюши. На этих фотографиях были все: старый Немировский с неизменно ласковыми лазами, друзья, уже сошедшие в могилу и ещё живущие, сын Николай, дети и внуки Ольги, её сёстры… И сама она, ещё юная, воздушная… И, вот, постарше… Везде серьёзная… И такая беззащитная… Всегда относился к ней Вигель, как к ребёнку. Не мог иначе. Его фотографии тоже были здесь. Одна – с Олюшкой, свадебная. Засмотрелся. Словно вся жизнь перед глазами. Счастливая жизнь! И как быстро промелькнула – как мгновение одно. И, вот, уже он – старик. Наполовину седой, борода – так и вовсе белая почти. Ещё несколько сохранилась стать прежняя, но годы и беды последнего времени и её надламывают. Дыхание перехватывало: всё так родно, так любимо было в этой комнате, в этом доме. Прирос он к каждому предмету, с каждым – какое-то тёплое воспоминание связано. И бросить?.. Всёго ужаснее – библиотеку! Ножом по сердцу! Стыдно сказать: когда сын на фронт уходил, не так тяжело было разлучаться, чем с библиотекой. Собирал её Вигель с юношеских лет, всем торговцам запомнившись, на необходимом экономя. Были тут тома старинные, прошлых веков издания. Со знанием дела выбирал книги Пётр Андреевич. И сам переплетал, очень любя это занятие – нервы сами собой успокаивались. И ни одной непрочитанной книги. И с такой любовью библиотека составлялась – десятилетиями. Гордость! И её оставить?.. Легче руку отрубить было… Накрывала душу смертная тоска.

– Олюшка, а, может, я всё-таки останусь? Куда ж мне из Москвы? А если не вернусь?

– Нет, надо ехать, Петруша. Если тебя снова арестуют, я не выдержу. А так – хотя бы надежда… – держалась Ольга, а глаза блестели влажно, и голос колебался.

– Если бы ты могла поехать со мной!

– И оставить дом? Оставить всё? И Илюшу? Нет, невозможно. Я должна оставаться. Даст Бог, всё закончится, и ты вернёшься, и Петя, и Николенька… И хоть что-то сохранится, хоть что-то удастся спасти. И легче будет выбраться тебе без меня.

Она старалась говорить рассудительно. Она всегда старалась рассудку следовать. Такая хрупкая, и такая сильная.

– Когда ты согласилась выйти за меня замуж, я уверен был, что уж теперь никакая сила разлучить нас не сможет, что теперь мы вместе до смертного часа будем.

– Значит, судьба такая, Петруша. Ничего, перетерпим и это, переможем. Ты же сам говорил, что судьба нам – вместе быть…

– Так мне предсказано было, – чуть улыбнулся Вигель, вспомнив милую старушку Кумарину, сорок лет назад предсказавшую ему судьбу.

– Ты тогда не поверил. Но всё же сбылось. Значит, так тому и быть. И мы снова будем вместе. Только потерпеть надо… – не выдержала Ольга, слёзы покатились по её бледному, худому лицу, она склонила голову на плечо Петра Андреевича, прошептала: – Завтра провожать тебя поеду.

– Олюшка, стоит ли?

– Стоит, обязательно стоит…

Ранним утром, наняв извозчика, поехали в Новодевичий. Вигель таки настоял, чтобы жена не провожала его на вокзал. Прощались у монастыря. На этом месте когда-то впервые встретились они. Здесь часто гуляли. Здесь признался Пётр Андреевич Ольге в любви. И не было в Москве места любимее и дороже. Всё оно наполнено было счастьем той поры, хранило его в себе, сберегало. Осенью особенно красив был Новодевичий. Когда бело-красные стены его укутывали золотые кружева листвы, и по зеркальной глади пруда, в которой отражалось это царственное великолепие, скользили опавшие листья, и небо становилось прозрачным, высоким, и стремилась к нему пасхальной свечой колокольня… Остро-остро почувствовал Вигель, что в последний раз видит эту сказочную красоту и, повинуясь этому чувству, земно поклонился монастырю, коснувшись кончиками пальцев травы, прощаясь. Хотелось ещё и встать на колени перед женой, как в счастливую пору, ещё раз признаться ей в любви. Но не встал: уж слишком дико бы выглядело это в глазах хмурого извозчика и сумрачных прохожих. Поцеловал только, попросил:

– Ты береги себя, Олюшка. Я люблю тебя, как тогда, сорок лет назад.

– Мы ещё вернёмся сюда. Ещё будем стоять здесь, на нашем месте, смотреть на пруд, слушать звон колоколов… Светлый благовест… Так будет, Петруша, – тихо отозвалась Ольга.

– Конечно, будет, – согласился Вигель, и ещё острее стало чувство, что – никогда не будет.

Родился Пётр Андреевич в Москве, и вся жизнь его прошла здесь, никогда не покидал он Первопрестольную дольше, чем на месяц. Москва была домом, о котором начинал он тосковать уже после недельной разлуки. И знал всякий уголок её. И людей московских как-то иначе ощущал, чем всех иных. Были они – как большая семья. И рассчитывал Вигель и умереть в Москве, и последнее пристанище в ней обрести – на кладбище Даниловом, рядом со своими. А теперь где-то придётся?..

На Брянский вокзал приехал Пётр Андреевич один. Князь уже ждал его, бодрый, оживлённый, уверенный, что отъезд этот временный, готовый к борьбе. Деньги он предусмотрительно вложил в золотые десятирублёвки, которые спрятал в спичечный коробок. Обо всём позаботился Павел Дмитриевич – не уставал удивляться Вигель тому, как сочеталась в нём душевная чистота с большой практичностью. Вокзал был запружен народом. Украинский теплушечный поезд был забит до отказа украинцами, бежавшими с мест боёв при наступлении немцев, а теперь за счёт Совдепии возвращавшимися восвояси, втиснуться в него казалось невозможным. Подумал Вигель, что отъезд не состоится, и даже облегчение от этой мысли почувствовал. Но сердобольная распорядительница сжалилась над двумя пожилыми пассажирами и помогла им всё-таки пробраться в теплушку.