Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

Отошёл набитый, похожий на перекормленную змею, поезд от перрона, уползая прочь из Москвы. Павел Дмитриевич вздохнул с облегчением:

– Слава Богу, первый этап нашего с вами предприятия прошёл успешно. Приободритесь, дорогой Пётр Андреевич! Вот, увидите, скоро мы возвратимся в нашу любезную Москву! И уже не тайком, не под чужими именами, а, как к себе домой! Как и должно! Возвратимся победителями!

Ах, если бы так!

– Ваши бы слова да Богу в уши, Павел Дмитриевич…

20 сентября 1918 года. Валдай

«Дорогой мой и никем не заменимый Миша, только один Бог знает все мои душевные боли, упреки совести. На коленях молю тебя, прости и ты меня за все мои несправедливые слова и обиды. Но ты все же знаешь сам, как искренно я тебя люблю, преданно, и если невыдержана, то это нужда и непосильный труд, а сил немного. Молю тебя, береги себя, знай, что все благополучно, ты знаешь, мы ни в чем не виноваты, ты не участвовал ни в чем, и мы все повиновались требованиям нового правительства и были во всем солидарны. Взят ты не один заложником, Бог не без милости. Я сделала и делаю все для твоего блага и спасения…»

Слёзы наворачивались от этого полного любви и заботы письма. Сколько нежности, сколько предупредительности – и как она знала, что сказать, как ободрить, поддержать в этот час! А ведь не всегда жили дружно. Всякое выпадало. Бывало, что и ссорились, и он роптал на неё… Видел перед собою два ангельских женских характера, тёщи и горничной Поли, и вздыхал, почему его Манюша не обладает таким? Сколь много мягких, очаровательных женских душ на свете! Почему же рядом – не такая? И вспоминалась в часы размолвок та, из дальних лет, единственная, которая была ангелом. Кузина Анюта, унаследовавшая, вопреки Шопенгауэру, характер не от отца своего (грубого и жестокого), а от матери, столь же доброй и спокойной. Детская любовь… Он полюбил её тринадцати лет, когда ей исполнилось только семь. Встретились семнадцать лет спустя, молодые, совершенно свободные, и сердечно сблизились сразу же. Но этому роману без начала суждён был трагический финал. Анюта умерла, в одну неделю пожранная тифом. И только тогда, по глубокой печали, которую пережил, он почувствовал, что любил несколько серьезнее, чем двоюродный брат. Незабвенная… Должно быть она умерла так рано, ужаснувшись того, что могло быть… Не раз думалось, как могла бы сложиться жизнь, останься Анюта жива. Но иначе распорядилось Провидение, назначив ему в его плавании по бушующему житейскому морю другую спутницу. Манюшу. И теперь она, бедная, столько горя натерпевшаяся из-за него, в каком страхе и отчаянии пребывает! И сколько жара душевного в дорогом письме её, сколько преданности и самопожертвования: «Куда ты, туда и я, я тебя не оставлю, ты мой неразрывно. Помни, жизнь без тебя для меня кончилась. Без тебя жить я не буду и не могу. Господи, вернешься ты, мы будем оба работать, поднимать семью нашу и тебе вернее не будет друга, как я. Родной мой, милый и любимый, храни тебя Ангел Господень, молись и ты. У нас все мысли около тебя и дети только о тебе и говорят. Приехала Мама. О ней и говорить не надо. Горю и печали ее нет предела. Она молится о тебе и благословляет. Яша жив и здоров. У тебя ничего не нашли предосудительного только какая-то вырезанная тобою же статья "Нового Времени", но это конечно старая, как я и сказала в штабе, что ведь все жили раньше иначе. Если тебя будут судить в Новгороде, то этому не придавай значения, т. к. тут есть причина, благоприятная для тебя – я поеду с тобою. Мама с детьми. Если статья была после революции, то Слава Богу, т. к. ты писал и одобрял переворот и находил, что все старое сгнило. Пора было создавать новое, целое, здравое.

Прости, что до сих пор не сумела устроить свидание, но это нелегко, родной мой, но я не один раз у твоих окон стояла.

Милый, родной, дорогой наш Миша, папа наш и кормилец. Без тебя мы осиротели, мы точно потеряли цель жизни. Вернись, мы тебе устроим жизнь полную ласки и внимания. Молю тебя, принимай капли от сердца, что я послала. Это Мамины, по рецепту Гизе. Буду просить пропуск и завтра. Помни, я около тебя. Обнимаю тебя, крепко, как люблю, помни и верь, я люблю тебя и любила и умру верной тебе, рядом с тобою.

Милый мой, милый, родной прости меня и вернись. Будь духом спокоен, т. к. ты ни в чем не виноват. Христос храни тебя.

Твоя Манюша».

И совестно стало, что мог думать о других. О другой. Пусть даже отвлечённо, пусть даже в раздражении после очередной ссоры. И ссоры эти – как глупы и малозначны были! И не ей виниться за них, не ей, столько тягот перенесшей и переносящей. Если что и было не так в их жизни, то лишь его вина в том. И с душой разбережённой, увлажнённой, поспешил ответить. Бумаги и чернил трудно было допроситься, и их не доставало больше хлеба, вместо которого приходилось жевать похожий на грязь жмых. Писал убористо на газетном клочке: «…прости меня за все огорчения, какие я вольно и невольно нанес тебе в жизни. Любил тебя и жалел и глубоко уважал многие твои достоинства. Милым и дорогим детям своим завещаю всю жизнь свою беречь маму и подчиняться ей беспрекословно. Завещаю им быть честными и добрыми, никого не обижать и трудиться, как трудились мы с тобой. Пусть не забывают Бога и не изменяют совести своей. Пусть и меня вспоминают хоть немного, как я их любил и помнил. Скажи им, что они меня поддерживали милотой своей под конец тяжелой жизни и что я хотел бы еще немного полюбоваться ими, но что делать… С имуществом моим поступай, как со своим, советуясь с милой бабушкой и добрыми твоими сестрами. Попроси их от моего имени поддержать тебя и несчастных наших детей.

Целую тебя крепко, милая и дорогая, расставаясь с тобой, примиренный и любящий. О вас, милые, будет последняя мысль моя, вспоминайте и вы меня изредка. Хотел бы, чтобы, если настанут лучшие времена, кто-нибудь выбрал бы лучшие мои статьи, рассортировал бы их и издал. Целую крепко Яшу, Ольгу Александровну и Лидию Ивановну. Всем друзьям привет. Пусть, кто лишь немного ценит меня, поможет вам. Сама знай и передай детям, что если суждено мне умереть, то совершенно невинным. Живите вы так же чисто, но будьте осторожными с людьми, как учил Христос. Милая Манюшка, прости меня, ради Бога, что невольно заставил пережить тебя тяжелые страдания, которые ты теперь переживаешь. Прошу прощения и у милых моих детей. Родные мои, прощайте. Еще не вполне потеряна надежда, что мы увидимся, но если не даст мне Господь этого великого счастья, то что же делать. Будь мужественна и всю любовь твою обрати на детей. Из дневников и писем моих все сожги, что не нужно знать детям. Прошу тебя об этом очень. Письма О.А. верни ей, с Л.И. – ей, с тобой оставь детям. Ну, еще раз крепко целую тебя и обнимаю от всего сердца и ангелочков наших благословляю…»

Хоть бы нашлись добрые души, кто бы поддержал их! Как должно быть нестерпимо тяжело и страшно Манюше… Осталась она с шестью детьми на руках. Младшие – совсем несмышлёныши ещё. А ещё ждала Манюша седьмого. Очень она хотела родить ещё одного малыша. Говорила, что нет для женщины большей радости, чем крохе такой давать грудь. Чуть подросли младшие, так и затосковала без этого. Как теперь одна выдюжит?