Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

Оставались, правда, в обществе и силы охранительные. Верные Богу, Царю и Отечеству. И что же? Ни на кого не выливалось столько помоев, сколько на них! Не было слова более бранного, произносимого с брезгливой гримасой, чем «чёрная сотня». «Чёрная сотня» – печать общественного презрения. «Чёрна сотня» – метка на зачумлённом доме. «Чёрная сотня» – если тебя заподозрили в сочувствии ей, то готовься, что «порядочные люди» не подадут тебе руки. «Чёрная сотня» – как только не издевались над ней либеральные и социалистические лживые перья, рисуя членов её ограниченным, грязными, пьяными и озлобленными животными. А членом «Чёрной сотни» был – Менделеев. И митрополит Антоний (Храповицкий). И сколько ещё людей умнейших, честнейших, даровитейших! Людей, с которыми не стоял рядом ни один из утративших почву интеллигентов, тем более, борзописцев.

В 1908-м году создан был Всероссийский Национальный Союз, заявлявший своей целью содействовать господству русской народности в пределах Империи, укреплению сознания народного единства, устройству русской бытовой самопомощи, развитию русской культуры и упрочению русской государственности на началах самодержавной власти Царя в единении с законодательным народным представительством. Одним из виднейших деятелей его был известный журналист Михаил Меньшиков, год за годом гласом вопиющего в пустыне пытавшийся обратить внимание общества на надвигающуюся катастрофу, с беспощадной резкостью указывавший в своих статьях на нависшие над Россией и русским народом угрозы. В своей статье, посвящённой началу работы Союза, Меньшиков, говоря о целях его, вновь и вновь повторял то, о чём писал неоднократно, пытаясь добудиться до уснувшего национального самосознания русских людей: «Мы, русские, нуждаемся в общечеловеческом опыте и принимаем всё, что цивилизация даёт бесспорно полезного. Но Россия в данный момент её развития совершенно не нуждается в услугах инородцев, особенно таких, которых фальсификаторская репутация установлена прочно. Россия – для русских и русские – для России. Довольно великой стране быть гостеприимным телом для паразитов. Довольно быть жертвой и материалом для укрепления своих врагов. Времена подошли тяжёлые: извне и изнутри тысячелетний народ наш стоит как легкодоступная добыча. Если есть у русских людей Отечество, если есть память о славном прошлом, если есть гордое чувство жизни – пора им соединиться!»

Пётр Андреевич вступил в Союз в первых рядах. Он уже давно убедился в том, что единственный способ выхождения из духовного кризиса, поразившего Россию на рубеже веков и грозившего самыми плачевными последствиями, это укрепление русского национального самосознания. Самосознания этого частично была лишена власть, бюрократия и часть аристократии, и больший процент интеллигенции, в каком-то исступлении содравшей с себя национальное лицо, враждебной всему национальному, стыдившейся самого слова «русский», да к тому ещё сильно разбавленной инородцами, как-то незаметно ставшими главенствовать в ней, задавать тон. Государство, народ, у коего размыты две главных основы бытия – религиозная и национальная, долго не выстоит. Следовательно, о них и надо было печься первее всего. А пеклись мало. Нерадиво. Уже отгремел Пятый год, а всё равно не научились нечему, не поняли…

Один был человек в России, который понял всё, но не только понял, а ещё и умел действовать решительно и точно, солнце среди мужей государственных – Столыпин. Он не отдельные углы многогранника видел, а – целое. И действовал разом во всех направлениях, укрепляя Россию, заботясь, в первую очередь, о благополучии русского народа. Он обуздал революцию, привёл страну к миру и законности, заселял пустующие земли Сибири и Дальнего Востока, укреплял влияние русского большинства в западных губерниях, где дотоле властвовали, благодаря знатному происхождению, инородцы, создал прочный фундамент для окончательного разрешения больного земельного вопроса, наконец, дав крестьянам землю в собственность, в считанные годы на невиданную прежде высоту поднял русское хозяйство: ничего не упускали дальновидные его очи, всюду дотягивалась отечески-заботливая рука. Его речи превосходили самых ярких думских ораторов, потому что ораторы преследовали цель показать себя, гнались за красивым словом, говорили – для слова, для позы, чтобы казаться, а ему не нужно было казаться, его слово продиктовано было знанием и делом, его цель была не стяжать себе популярность, а укрепить Россию настолько, чтобы уже никакая революция не могла сокрушить её. Силой подавляя революцию, революционеров, вводя военно-полевые суды для них, он одновременно проводил безотлагательные меры, призванные уничтожить почву, которая питала их, разрешить все те перезревшие проблемы, нерешённость которых использовали политические авантюристы, чтобы возбудить народные волнения.

Столыпиным Вигель восхищался открыто, буквально преклоняясь перед этим человеком. А что же общество? Общество – ненавидело. Общество – травило. Ненавидела камарилья, завистливая и тупоумная. Ненавидели либералы, лишаемые лучших своих козырей, тормозившие, как могли, все неотложные и полезнейшие для России решения в Думе потому только, что они исходили не от них, не им несли славу. Революционеры открыто заявляли, что Столыпин должен быть убит, иначе революции не будет, и организовывали одно покушение за другим. Как одинокое дерево, привлекающее все молнии, возвышался Столыпин трагической в своём одиночестве фигурой, как гранитный утёс выдерживал все удары, продолжал своё служение, не отклоняясь ни на йоту от взятого курса. Под конец отреклись от него даже верные вначале октябристы Гучкова. В Думе верны премьеру остались лишь националисты.

Обстоятельства убийства Столыпина Вигель, пользуясь старыми связями, выяснял лично. И обстоятельства эти удручали. Казалось, все стороны были заинтересованы, чтобы прозвучал роковой выстрел… В Киеве премьеру не выделили даже охраны, он вынужден был нанимать извозчика, убийцу вооружило и пропустило в театр Охранное отделение… А Царь великодушно простил виновных в трагедии чинов полиции, хотя вина их была бесспорна и велика. Это государево «прощение» косвенных убийц потрясло Петра Андреевича. Этого «прощения», этого непонимания величины утраты, которую понесла Россия с гибелью Столыпина, не мог Вигель простить Государю. Даже памятник погибшему за него премьеру поставили на народные пожертвования, и ни Государь, никто из родственников его, ни представители Двора, власти не пожелали быть на его открытии. И прежде не жаловал Пётр Андреевич Царя (то ли дело был покойный его отец!), а после этого стал дурного о нём мнения. Правда, своего отношения никогда не выражал Вигель публично. Будучи монархистом, он не считал для себя возможным отзываться плохо о Монархе. К тому же слишком ясно понимал Пётр Андреевич, что критика направленная на Николая, с частью которой нельзя было не согласиться, бьёт не только по нему лично, но по самой Монархии (и это было всего опаснее, и со стороны Государя и его родственников главным проступком было то, что своими необдуманными шагами они сами роняли всё ниже престиж Царской власти, давая пищу её врагам), что, в случае взрыва, рухнет не один Император, а весь многовековой институт Самодержавия. А это было недопустимо.

Три столпа было у России: Православие, Самодержавие, Народность. Да только когда выдвинул граф Уваров свою знаменитую триаду, она уже доживала последние дни. Церковь была сокрушена. Сокрушена Самодержавием, побоявшимся, что она, независимая, будет иметь слишком большое влияние. Роковая ошибка! Вместо единения с Церковью, государство подчинило её себе. А Церковь подчинённая, в самом деле, утратила своё прежнее влияние на народ. Стала всё больше превращаться в бюрократический аппарат, который в условиях духовного кризиса и богоискательства отталкивал от себя ищущие души. Много лгали господа борзописцы на Церковь, но и не вовсе без огня был дым. Сельское духовенство в немалой части было невежественно. Правящие иерархи более увлечены были внешней, обрядовой стороной Православия, нежели глубинной, духовной его составляющей.