Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

– Пропали! – охнул Борх. – Мама, прости…

– Погодите, черти! – рыкнул Семагин.

Богатырь Добрыня! Схватил могучими руками корягу, на пути лежавшую, размахнулся, закружил, вперёд выставив, никого не подпуская. Грянуло несколько выстрелов. Захрипел штабс-капитан, в последний раз распрямился, швырнул смешное своё оружие, и ещё одну пулю получил – и мёртвым рухнул на землю.

А Гребенников, секундной этой задержкой воспользовавшись, рванул к берегу и с разбегу прыгнул вниз с отвесного склона, крикнув:

– Борх, за мной!

Но Борх не успел последовать за ротмистром…

Вода сомкнулась над головой Володи, посыпались в речную гладь всплёсками пули с берега. Под обрывистым берегом поросшая камышом заводь была, укрылся в ней ротмистр, едва дыша, с трудом веря, что уцелел. А, впрочем, рано было радоваться. Ждал Гребенников, полезут ли «товарищи» вниз, проверять, утоп ли он.

Нет, не полезли… Изрешетили воду и, бранясь, ушли. Не могли подумать, чтобы израненный, ослабевший человек мог, с такой высоты в воду прыгнув, ещё плыть под ней… И самому Володе трудно было в это поверить. Хотя был пловцом знатным, а всё же с одной почти не действующей рукой – проплыви-ка. А проплыл! Знать, природное жизнелюбие и выносливость помогли. Худ был Володя, совсем не богатырь на вид, а жилист. Многое выдержать мог.

Вода была по-осеннему холодной, и Гребенников быстро почувствовал, как стало сводить от холода ноги. Дольше ждать было нечего. Собравшись с остатками сил, ротмистр погрёб к другому берегу. По счастью, речка была узкой. В обычное время, пересёк бы её Володя в считанные минуты, а теперь, как показалось, страшно долго плыл, иногда теряя силы, идя ко дну, глотая воду, отфыркиваясь, и отчаянно рвясь дальше.

Оказавшись на другом берегу, ротмистр сделал несколько шагов к высившимся деревьям и бессильно рухнул на землю. Ему было уже всё равно, жить или умереть. Он не ел целые сутки. Он потерял много крови. Он был изранен и избит. От холода свело все мускулы, но не было сил даже застонать. На том берегу погибли все его друзья. Друзья, которым было что терять, что искать в этой жизни. А он, ничего не имевший, остался жив… Тело отказывалось повиноваться ему, и сознание погасло.

Когда Гребенников очнулся, то обнаружил себя лежащим на траве в лучах поднимающегося солнца. Над ним склонились двое казаков. Один из них, лет сорока, усмешливый, сказал другому, смуглому бородачу:

– Гляди-ка, кажись живой.

– Знамо дело, живой.

– А я, было, подумал, мёртвый.

– Лежал, что мёртвый.

– Ну, что там? – окликнул чей-то сильный, но довольно мягкий голос.

– Живой он, Николай Петрович!

«Свои!» – с облегчением подумал Володя и с трудом сел, прикусив губу от мгновенно пронзившей всё тело боли. Он готов был расцеловать этих двух казаков и их командира на радостях от счастливого спасения. А они смотрели на него подозрительно, недоверчиво. Их командир, капитан лет тридцати с лишком, соскочил с бурочалого коня, приблизился. Был он высок и ладен. Лицо, ещё молодое, правильное, казалось суровым, даже жёстким. На высоком лбу пролегла глубокая морщина. Гребенникову показалось, что этого капитана он уже когда-то видел прежде, но никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах.

– Кто вы такой? – спросил тот. – Откуда вы здесь?

– Ротмистр Гребенников. Я и четверо моих друзей пробирались на Дон, чтобы поступить на службу в Добровольческую армию.

– Откуда?

– Из Петрограда. Вчера мы попали в засаду и оказались в плену у большевиков на том берегу. Мы попытались бежать. Мои друзья погибли, а мне удалось переплыть реку…

– Значит, вы с того берега? – в глазах капитана мелькнул интерес. – И что же там?

– Ад… – отрывисто ответил Володя. – Там, в плену, мы видели вашего разведчика.

– Кого именно?

– Поручика Миловидова.

– Он жив?

– Уже нет. Мы застали его умирающим. Ему переломали все суставы, видимо, долго истязали, а потом бросили умирать. Он просил передать свой крест своему отцу, если мы доберёмся до Москвы.

– Крест при вас?

Гребенников указал на грудь:

– Вот, он.

Капитан опустил голову:

– Значит, Миловидов погиб… Это большое несчастье. Я знал его и его семью. Для его отца это будет большим ударом.

– Что делать с ним, Николай Петрович? – спросил усмешливый казак. – В контрразведку?

– Сами разберёмся, – ответил капитан.

– Простите, господин капитан, могу я узнать ваше имя? – спросил Гребенников. – Мне откуда-то кажется знакомым ваше лицо.

– Николай Петрович Вигель.

– Вигель? – Володя оживился. – Ну, конечно же! Теперь вспомнил! Мы ведь с вами встречались, господин капитан!

– Где же?

– В Петрограде, за год до войны. Вы тогда месяц гостили у вашего сводного брата, Петра Сергеевича Тягаева. А я имел честь служить под его началом. Вы ещё проиграли мне некоторую сумму в преферанс. Припоминаете?

– Да-да, что-то было такое, – лицо Вигеля немного помягчело. – Данилыч, – обратился он к казаку, – вот, видишь, всё свои люди. А ты – «контрразведка». Везите в лазарет. Видишь, господин ротмистр едва живой. А я позже приеду. Вы, господин ротмистр, расскажете, что видели на том берегу. Мы уже дважды посылали разведку туда, и обе группы погибли. Может, хоть вы что-то проясните, чтобы нам не соваться туда вслепую и не положить излишне людей.

– Рад служить, господин капитан!

– Честь имею!

Сентябрь 1918 года. Москва

От тюрьмы и от сумы не зарекайся… Верно говорят в народе. Мог ли предположить действительный статский советник Пётр Вигель, всю жизнь посвятивший борьбе с преступностью, что на старости лет его самого, бывшего следователя по особо важным делам, как преступника, арестуют и бросят в Бутырскую тюрьму? В кошмаре ночном не привиделось бы! А вот ведь – случилось. Все встало с ног на голову, и это назвалось у них – «революционной законностью». Террор, обыкновеннейший террор, а не законность никакая! И кем эта, прости Господи, «законность» стала осуществляться? А теми самыми субчиками, которых Пётр Андреевич отправлял в остроги, избавляя от них общество. А теперь – выпустили всех! Торжество воинствующей черни! Революция уголовников! Вся власть – каторжанам! Они теперь – «законность»! Накануне революции петербургская дактилоскопическая коллекция с фотографиями преступников и подозрительных лиц достигала двух миллионов снимков. И что же сделало либеральнейшее Временное правительство? Всю эту орду, знающую лишь разбойное ремесло, руководствуясь гуманистическими соображениями, безумно выпустили на волю, ничуть не обеспокоившись в заботе об этих «жертвах царизма» о правах простых граждан, ставших их добычей! Воры и убийцы мгновенно осознали свои права, влились в новую жизнь в духе времени: объединились на съезде «уголовных деятелей» и немалой частью пополнили ряды коммунистической партии и ЧеКи. Революцию чествовали, как освобождение, а она была всего лишь разнузданием сил зла, узаконением уголовщины. Уголовники грабили людей и утверждали, что «грабят награбленное». Грабили уголовники, грабили «интеллигентные» революционеры, реквизируя чужие дома и собственность (Керенский не постеснялся для своих нужд реквизировать автомобиль из гаража Государя и вселиться в Зимний Дворец). Уголовщина стала нормой жизни, политика и преступность слилась воедино, и этот чудовищный симбиоз истреблял Россию. Таков был плод алканой демократии.