Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

Через четверть часа вся рота была на ногах. На завтрак офицерам раздавали чай и хлеб. Связавшись по протянутому накануне телефону с полковником Швецем, Тягаев уточнил отдельные детали операции, а затем разъяснил построенной роте её задачу: овладеть близлежащим селом, обходным маневром выйти в тыл латышам, сломить их сопротивление на левом фланге и совместно с чехами, берущими на себя основной удар, взять Свияжск. Подробностей разъяснять не понадобилось. Рота, состоявшая из одних офицеров, иные из которых были едва ниже Тягаева чином, понимала всё с полуслова.

К селению подходили беззвучно. Заняли позиции и залегли в ожидании сигнала – залпов чешской батареи по селу. Дед Лукьян, вооружённый крестом, невозмутимо двинулся вдоль цепи, читая молитвы и благословляя воинов. В который раз уже видел полковник этот ритуал, а каждый раз не мог справиться с волнением: ударит противник, и убьют чудного кудесника первым! Залёгший рядом Донька зачарованно следил за дедом, сжимая в руках винтовку. Маленький воин стремился во всём походить на него, и блестели отвагой чистые глаза, и румянцем заливались детски нежные щёки. Чуть слышно перешёптывались в цепях:

– Ну, старик! Ну, даёт! С таким никакой враг не страшен…

Громыхнуло чешское орудие, и, тотчас очнувшись, залаял пулемёт с красных позиций, загалдели винтовки. Свистели пули, а кудесник продолжал свой путь размеренным шагом, покуда не дошёл до конца линии, где и скрылся в окопе. А офицеры из окопов уже поднимались, шли в атаку во главе со своим командиром. Огонь винтовок сменился штыковым боем. Латыши бежали к селу, но были отрезаны от него. Бегущие бросали оружие, поднимали руки, просили пощады. Но ещё утром полковник Тягаев отдал приказ в плен латышей не брать, поскольку никакой пощады к иностранным наёмникам быть не может.

На пути к Свияжску оставалось одно маленькое поселение, защищаемое личным конвоем Троцкого. Приказав одному из взводов имитировать атаку, Пётр Сергеевич с двумя другими двинулся в обход. Расположенный неподалёку лес давал возможность незаметно выйти в тыл красным. План Тягаева оправдался. Латыши не ждали удара с тыла, развернувшись на две стороны, они пытались сопротивляться, но вскоре дрогнули и бросились бежать. Настигнутых добивали штыками на месте.

В двух верстах показалась станция Свияжск. Там, на путях, стоял на парах эшелон в пятнадцать-двадцать вагонов. К нему, к своей последней надежде на спасение, бежали пёстро одетые фигуры. Красные рейтузы с золотыми лампасами, синие тужурки с серебряной окантовкой – только одна красная часть носила такую форму, собственный конвой военмора Троцкого. И это усиливало ненависть и желание сквитаться. Офицеры роты Тягаева гнались за латышами по пятам. Очевидно, поняв, что отступающие принесут противника на своих спинах, эшелон не стал ждать их и стал отходить от станции.

– Кавалерию! Кавалерию! – отчаянно крикнул кто-то.

«Полцарства за кавалерию!» – мог бы сказать полковник Тягаев. Но кавалерии не было. Два орудия, присланные чехами, били по станции беглым огнём, но напрасно. Уходил эшелон, набирая скорость, улепётывал, ускользал почти из рук… Остановились оставленные на произвол судьбы латыши, встречая смерть от русских штыков. Рассеялся белый дымок паровоза, скрылся эшелон вдали. А в эшелоне том был – Троцкий…

– Упустили антихриста! Убёг-таки! – горевал дед Лукьян, тяжело дыша и утирая со лба пот. – Как же так, Петра Сергеич? Эх…

Ничего не отвечал полковник, а лишь покусывал бледные губы и сверлил даль единственным глазом, воспалённым от бессонных ночей. Если бы один отряд кавалерийский! Если бы несколько орудий крупных! Если бы…

Конец августа. Где-то на Дону…

Пока жива боль, жив человек. По острой боли во всём теле понял Гребенников, что жизнь его ещё продолжается. Понял и, не спеша признаков жизни этой подавать, рассуждал, хорошо ли вышло, что он жив?

Надо же было столько месяцев на Дон пробираться, по лезвию тонкому скользить, добраться, наконец, чтобы сейчас же угодить в лапы «товарищей». Как ворона в суп угодили!

Из Петрограда бежал ротмистр в чудной компании старого боевого товарища, у которого скрывался перед тем две недели, штабс-капитана Ардальона Семагина и милейшего юноши, студента Ивана Борха. Ардальон Никитич считал более разумным уходить на север. Проще и безопаснее, и, если организуются там белые силы, то на Петроград наступать – всего ближе. Но Володя рвался на Дон. На Дону собирались лучшие силы. На Дону уже шла борьба. На Дону сражались лучшие командиры. На Дон уже давно стремился ротмистр. У него и план был составлен почти, как туда добраться, но пришлось спешно пересматривать его, когда на хвосте повисла петроградская ЧК, будь она неладна. На Юг спешил и Борх. Спешил к своей семье, жившей в Таганроге. Двое против одного составились, уговорились всё же на Дон идти.

Долгим и трудным был этот путь. Ехали по подложным документам, дважды арестовывались, неделями отсиживались по городам и весям, таились… Дорогой присоединились к ним ещё двое – казачьи офицеры братья Мозжегоровы. Казалось, уже совсем рукой подать оставалось до заветной цели. И – расслабились. Не провели должным образом разведку и налетели на большевиков. Те аккурат только что заняли крупную станицу, о которой известно было, что красных в ней нет, и где, по настоятельному предложению Мозжегоровых, решено было передохнуть. Передохнули…

Бранил себя Гребенников самыми чёрными словами. Ведь сколько раз наставлял его старший друг и командир полковник Тягаев: последний шаг самый коварный, велик соблазн расслабиться на нём, а враг только того и ждёт. А Володе на последнем шаге вечно словно чёрт спину жёг. Вот, и в бою бывало: весь бой ведёшь себя умно и осторожно, а, увидев, что победа уже в руки даётся, как во хмелю становишься – ни своей головы не жаль, ни чужих. Однажды уже наказала судьба ротмистра за такую легкомысленность: был ранен серьёзно. Наказала, но не научила. Вот бы выговорил теперь Гребенникову Пётр Сергеевич! Как наяву увидел строгое лицо полковника, в минуты гнева бледное, с губами поджатыми.

Чёрт дёрнул влезть в эту станицу, прямиком в осиный улей! И, главное, зачем? Ну, поплутали бы ещё несколько дней, пока не добрались бы до своих – совсем рядом здесь вели они бои. Невтерпёж было! Водки выпить, поесть от души да с казачками помиловаться…

Одно утешало Гребенникова: не позорно угодил он в плен. Не хмельным из бабьей постели вытащили его. А взяли в бою, в котором успел и он сплавить но тот свет нескольких «товарищей». Бой был краток. На подходе к станице угадал Ардальон Никитич засаду. Отступать было поздно, нырнули в близлежащий ров, ощетинились на все стороны винтовками (пулемёт бы!). Красные обложили со всех сторон, но подобраться быстро не могли. Удобную позицию выбрал штабс-капитан, защищённую хорошо от неприятельских пуль. Но патроны закончились, и после короткой схватки, в которой сложили отчаянные головы братья Мозжегоровы (хоть им повезло), Гребенников оказался в плену.

Лёжа на земляном полу какого-то сарая, Володя прислушивался к своему телу. Из рассечённого шашкой правого плеча текла кровь. Это, кажется, была единственная рана, нанесённая оружием. Она повергла ротмистра на землю, а после «товарищи» оружием уже не пользовались, отдавая предпочтение сапогам. Сапоги эти запомнил Гребенников на всю жизнь. Особенно тот, который разбил ему лицо – во рту до сих пор кровавая каша была.