Я живу в этом теле - Юрий Никитин

– Мама, – прошептал я, беря ее высохшие пальцы,похожие на куриную лапку, пролежавшую месяц на солнцепеке, – мама…

Отец бросил на меня робкий взгляд.

– Она слышит тебя, слышит!.. Я и без медиков знаю, чтослышит.

– Да, – согласился я, – наверняка… Мама, мыздесь, рядом. Где ты сейчас, мама? Что ты видишь?

Сердце дрогнуло, я не хотел такое спрашивать, самовырвалось, теперь внутри все замерло в ожидании страшного ответа. Пахнулохолодом, словно из свежевырытой могилы.

Ее лицо было неподвижным, бугры под толстыми воспаленнымивеками не шелохнулись.

Когда мы вышли, тяжелый запах ослабел, но я чувствовал, чтотеперь это гнетущее чувство останется со мной на всю жизнь.

На всю, что пробуду здесь, на этой планете.

Дома я задернул шторы, лег на диван и попытался представитьсебе то, что видит мать существа, в теле которого я возник. Что она чувствует,лежа в темноте, не ощущая тела, простыни, не слыша, не видя…

Когда расслабился, мой организм некоторое времявоспринимался огромной тяжелой массой, бесформенной и отвратительной. Я началчувствовать, как непрерывно сокращается огромная мышца, усиленно засасывая итолкая дальше литры теплой крови, как подвигалась и легла поудобнее какая-то изкишок, как пыхтит и устраивается нечто толсто-скользкое, покрытое слизью, новажное, затем теплота наконец растеклась изнутри к конечностям, они потяжелелиеще больше, раздвинулись в размерах настолько, что я перестал воспринимать ихвовсе, как и тело…

Затем ощущение размылось, я лежал… а затем уже просто виселв темноте, невесомости, вокруг меня черный бескрайний космос… ни звезд, нитуманностей, только пустота, пустота, пустота.

Но мозг все еще работал, и я начал представлять, что я одинв этой пустоте. Что ничего больше нет. Только я, а я – это ощущение. Безтела, глаз, слуха, обоняния. Только сам я.

Я завис в полной тьме, уже без тела, уже без верха, низа, влюбую сторону тянулась пугающая бесконечность, а я один, всего лишь один. Так,наверное, чувствовал себя первобог, когда нет ни времени, ни пространства, нетничего…

Но есть я, мелькнула мысль. Не мысль, скорее –ощущение. Так, наверное, чувствует себя мать. Она висит во тьме, не имеявозможности поднять веки. Возможно, даже не чувствует их. Но огонек осознаниятрепещет, готовый погаснуть…

В страшной тьме я постарался расслабиться еще больше,попробовал пригасить огонек, еще и еще, и наконец вот я исчезаю, вот меня нет…

Острая судорога свела тело. Боль была острой и неожиданной.Сердце застучало часто, словно я уже пробежал пару верст, а оно только об этомвспомнило. В черепе застучали молотки. Грудь несколько раз сама по себеподнялась и схлопнулась, выталкивая застоявшийся воздух и нагнетая чистый,наполняя кислородом все насмерть перепуганное тело.

Я жив! Я еще жив – стучало в голове, в мозгу, билось вовсем теле, судорожно и взахлеб уверяло меня, а внизу оставался страшный ужаснебытия, которого я почти коснулся, который увидел, хоть издали, но увидел!

Я вынырнул в мир, как выныривает ныряльщик, что забрался втемные глубины чересчур, а потом на последних каплях воздуха, уже с замутненнымсознанием, с шумом и плеском, почти не веря в спасение, выскочил в живой мир.

Но разве это – небытие? Я пытаюсь всего лишь вообразитьсебя. Просто себя. Без разумоносителя!

Лена привезла с дачи два огромных пакета с яблоками изнашего сада. Мелкие, гадкие, твердые, на полках любого магазина такие за рупькучка. Даже мой разумоноситель никогда не мог понять этого стремления иметь«свои», но Лена верещала от счастья, радовалась, и замороженные губыразумоносителя наконец раздвинулись в ответной улыбке.

Даже я невольно залюбовался, а она все хохотала,запрокидывая хорошенькую кудрявую голову. Ее кожа была чистой, тронутой легкимзагаром, и белые ровные зубы блестели особенно ярко. Она знала, что оченьхорошенькая, знала и то, что выглядит особенно хорошо, когда весело смеется,хохочет во весь хорошенький ротик, и смеялась задорно и жизнерадостно…

Но в уголках ее глаз уже наметились морщинки, которых небыло в прошлом году. В уголке правого глаза их две, слева пока одна. Они началипоявляться с полгода тому, но только в часы сильной усталости, недосыпа, потомисчезали, ее личико снова было по-девичьи юным и чистым. Вся она, как свежеемолодое яблочко, тугое и налитое жизнью, но недавно я стал замечать, что этикрохотные морщинки уже закрепились, а в часы усталости становились толькоглубже, резче, длиннее…

Она внезапно оборвала смех, спросила с удивлением:

– Ты чего так смотришь?.. Что-то случилось?

– Дорогая, – сказал я внезапно перехваченнымгорлом, – я люблю тебя.

Ее глаза распахнулись во всю ширь, она даже попыталасьотодвинуться, когда я притянул ее к себе, обнял. Она замерла, как пугливаяптичка, в моих руках. Я чувствовал, как часто-часто бьется ее сердечко. Потомона подняла голову, я увидел тревогу в ее чистых глазах.

– Скажи, что случилось?

– Просто я люблю тебя…

– Но ты никогда таким не был!

– Все мы меняемся, – прошептал я. – Нет, невсе, конечно… Ты мое сокровище. Ты мое чудо. Ты мое лучшее на свете…

Она уперлась кулачками мне в грудь, чуть отодвинулась.В ее глазах недоумение быстро сменялось страхом. Щеки слегка побледнели.

– Говори, – потребовала она настойчиво. – Яготова услышать самое ужасное. Говори.

Ломая слабое сопротивление, я нежно и трепетно поцеловал впока еще чистый лобик. Как могу сказать ей такую ужасную вещь, что однажды онаумрет? А до этого побудет дряхлой больной старухой, что ходит под себя, неможет заснуть без болеутоляющего, забывает, как ее зовут, беззубая, с настолькодурным запахом изо рта, что его не отобьет ни один дезодорант?

– Просто я люблю тебя…

– Нет, – повторила она упрямо, – ты мне зубыне заговаривай. Скажи!

– Что, дорогая?

– У тебя с той женщиной что-то серьезное?

Я невольно усмехнулся, вопрос самый что ни на есть женский,а она, пытливо всматриваясь в мое лицо, несмело улыбнулась. На ее щеки началвозвращаться румянец.

– Дорогая, – повторил я, – я люблю тебя.

В горле встал горький ком, я поперхнулся. Эти словапоследний раз слышал от отца, когда он повторял их в больнице у постели моейматери.

Она ушла на кухню, яблоки надо помыть, почистить, что-то тамделать с банками, не то пастеризовать, не то прилаживать крышки, а я вернулся вкомнату, пошарил взглядом по книжным полкам.