Я живу в этом теле - Юрий Никитин

С экрана телевизора громогласно рассказывали о достиженияхнауки. Я взял еще теплую чашку в обе ладони, выцеживал, как верблюд,оттопыривая губы, остатки кофе, стараясь не прихватить черной кашицы.Наука – это реальнее. В прошлом искать может только идиот, откуда тамответы, а вот наука в самом деле что-то да может. Совсем недавно Эдисон изобрелфонограф, затем пошли патефоны, магнитофоны, видео, сейчас косяком претцифровая запись, что исключает искажения, уже всерьез пошли разговоры о том,что человека тоже можно будет вскоре записать и передать, скажем, по модему. Ато и вовсе по радиолучу. К примеру, из Москвы в Нью-Йорк. Правда, быстреедолететь на самолете, такая передача даже при ультраскорости может растянутьсяна пару недель, но если на другую планету?

Правда, это только на первый взгляд кажется, что этопередача человека из точки А в точку Б. На самом же деле в точке А человекбудет уничтожаться, в точке Б воспроизводиться. Для передачи файлов нетразницы, но здесь дело идет о человеке… Даже для общества нет разницы: жена иродные отец с матерью не заметят разницы между родным сыном и продублированным,но ведь убьют МЕНЯ, а передадут только копию! Что мне с того, что мать роднаяне отличит? Меня, НАСТОЯЩЕГО, уже не будет…

То же самое и в ответ на соблазнительную мысль хранить себяна сидюке. Понятно, о-о-очень большом. Но ведь будешь храниться не ты, а всеголишь твоя копия…

Позвонила Лена, на даче уже дозревают яблоки. Когда-тостараниями отца был неплохой сад, но болезни взяли свое, они с матерью сталиредко покидать городскую квартиру, а при таком дачнике, как я, одни деревьязасохли, другие замерзли, только две яблоньки выстояли, хоть и одичали: плодыизмельчились, но Лена все равно радуется и гордится «своим» садом.

Я ушел в раздумья, а Лене ответил разумоноситель, я неособенно вслушивался, они говорили по довольно простому сценарию, когда всефразы и знаки препинания известны и выверены, а конец разговора приближаетсяиздалека, заметный, как Останкинская телебашня.

Потом были «пока» и «целую», гудки, щелчок опускаемойтрубки. Я побрел на кухню, у меня это тоже даже не сценарий, а рефлекс: чутьчто стопорится – надо смолоть кофе, заварить покрепче, в мозгу начинаетпроясняться уже от запаха… Иногда еще раньше, едва только представлю, как подношук губам полную чашку.

Ветер ворвался через открытое окно, глянцевые листкикалендаря слегка шевельнулись. По комнате побежали солнечные блики. Это не тоткалендарь, который у меня был в детстве: крохотный, отрывной, толстенькийтакой, напечатанный на скверной бумаге. Теперь почти на том же месте виситогромный, блестящий, с яркими цветными картинками. Тоже отрывной, но ужепо-другому: надо отрывать по месяцу. А можно не отрывать, а просто загибатьлистки, предусмотрено…

Эти календари покупаю уже лет пять. Или больше. Нет,все-таки пять… Первый купил в киоске на Кузнецком. Даже помню, это было осенью.Еще колебался, не рано ли, до Нового года три месяца с гаком. Я тогда был вкоричневой куртке… Верно, в коричневой, как сейчас помню и тот киоск, и хмуруюпродавщицу, и мужика, что купил газету и авторучку с двумя запасными стержнями.У него была желтая кожа, родинка возле носа, а на подбородке красный прыщ сжелтой головкой…

Все ярко, четко, словно на цветном фоте. Нет, в хорошемцветном кино, ведь помню каждое движение. А вот как покупал второй такойкалендарь, уже на год следующий, не помню. В магазине? Нет, не помню. Тоже вкиоске?.. В голове как на поле стадиона после матча.

Неспешный холодок начал заползать в меня с неумолимостьюнаступления ночи. Или старости. Я еще не понял, что меня встревожило, но сердцеуже тревожно сжалось. Я не помню, как я покупал календарь! Я не помню…Ничего не помню за тот год, когда купил тот, второй, календарь!…

Сердце уже колотилось бешено. Я рухнул на стул, обхватилголову. Ладони сдавили виски так, что череп затрещал подобно спелому арбузу. Япомню, как меня, годовалого карапуза, вывели на улицу. Я шатался при каждомшаге, меня поддерживали огромные теплые руки. Еще помню, как пошел в первыйкласс, как садился за парту, хорошо помню свою классную руководительницу, помнюгрозного директора… Но совершенно не помню себя во втором классе, третьем,четвертом!

Да что со мной? Был ли я? Существовал ли вообще в тепериоды… календарные периоды, когда себя не могу вспомнить? Может быть, менякак-то изымали?.. Нет, календарно я как раз был, меня кто-то может вспомнить издругих существ, которые не «я», но все равно жутко: если у меня нетвоспоминаний с периода, скажем, десяти лет и до четырнадцати или же, к примеру,с совсем близких мне двадцати до двадцати четырех… то существовал ли я? Или жеменя не было?

Если не могу вспомнить, то меня… фактически не было!.. Ведья уже договорился с собой, что как только перестану что-либо помнить, то я как«я» исчезну. Значит, меня не было? Не существовало?

– Я мыслю, – сказал я вслух дрожащимголосом, – значит, существую… Может быть, квантообразно. Дискретно. Можетбыть, одновременно с этой вселенной существует еще одна… которая возникает вкакие-то промежутки времени вместо этой. Наша исчезает, а та появляется. Затемта исчезает, а наша возникает. А мы ничего не замечаем!.. Две вселенные в одномпотоке времени… Нет, чушь, но страшная чушь…

Нерешительно звякнуло, затем звонок задребезжал так робко ипугливо, что я уже знал, кто на том конце провода. В трубке слышалось тяжелоедыхание, наконец неуверенный голос:

– Здравствуй, Егор…

– Здравствуй, отец, – ответил я. – Какздоровье? Как там мама?

– Вчера было обследование, – сообщил онторопливо. – Томография, компьютерный анализ мозга… Еще что-то, не запомнил.Говорят, начинает восстанавливаться. Я как раз сегодня собираюсьнавестить…

– Я с тобой, – ответил я непроизвольно.

– Правда? – спросил он с недоверием.

– Точно, – пообещал я. – Жди, я за тобойзаеду.

Положил трубку, сам не понимая, почему у меня вырвалосьтакое. С родителями я ссорился с детства. Но ссорятся многие, однако принынешней рождаемости потомственные москвичи в лучшем положении: со стороныдедушек и бабушек остаются квартиры. Мне досталась неплохая квартира, сам бы натакую ни в жисть не заработал, переехал сразу же по достижении паспортноговозраста, с родителями почти не общался, обиды еще свежи, раны кровоточат, себявоспитывайте, без вас проживу…

И жил, почти не общаясь, разве что холодновато-отчужденно.За все время лишь однажды посетил мать в больнице: на службе заели упреками, давот побывал с отцом на кладбище.

Отец уже ждал меня у подъезда своего дома. Еще большесгорбившийся, с унылым вытянутым лицом. В руке старая авоська, полузабытое ввек пластиковых пакетов приспособление для переноски продуктов. Из крупныхячеек выглядывают румяные бока сочных яблок.

Я вскинул брови, он сказал виновато: