Я живу в этом теле - Юрий Никитин

– Все забываю… Ей пока нельзя. С другой стороны, авдруг?

– Все может случиться, – утешил я.

Его плечи опустились, я запоздало понял, что мои слова можноистолковать и по-другому.

Еще на входе в больницу я ощутил недобрый запах, от которогозашевелились волосы на затылке. Отец съежился, так и пошли через просторныйвестибюль. Навстречу провели под руки старушку, с одной стороны поддерживаладюжая медсестра, с другой – хрупкая девчушка. У девушки глаза заплаканные,красные, нос распух.

В большом зале дежурная встретила отца кивком, его узнают,он отметился, что-то подписал, нам выдали белые халаты, старые и с желтымипятнами.

Отец сказал с надеждой:

– Она все еще в палате для общих.

– Да-да, – сказал я поспешно, ибо это он ожидалуслышать, – хороший признак. Хороший.

Лестница на второй этаж вела широкая, ступеньки странноукороченные, и когда мы поднимались, ступая сразу через две, запах всеусиливался, тяжелый и тошнотворный, угнетал, обволакивал чувством страха ибезнадежности.

На этаже по широкому коридору прошла только одна женщина вбелом халате, оглянулась. Затем она неуловимо быстро исчезла, словнорастворилась, еще не дойдя до угла.

– Вот ее палата, – сказал отец. Поймав мой взгляд,пояснил торопливо: – Ее перевели сюда. Я доплатил… Здесь одиночная палата.Без удобств, но одиночная.

Голова моя кружилась от этого тяжелого запаха. Отец толкнулдверь, не постучав, я шагнул, и тут зловещий запах обрушился с такой силой, чтоя почувствовал, как кровь отхлынула от лица, а желудок начал подниматься кгорлу.

В крохотной комнате кровать с простой железной спинкой. Наней под шлангами, проводами и прозрачными трубками утопает в подушках стараяженщина. Подушки не очень чистые, с такими же пятнами, как и на наших халатах,ветхое одеяло натянуто до подбородка, дряблого и темного, как старая печенаякартофелина. Все лицо настолько желтое, ссохшееся, в глубоких морщинах, что япринял бы за мертвую, но аппаратура тихо шелестит, на крохотном мониторе бегутизвилистые линии, что, как я понимаю, означает жизнь.

Нижняя часть лица спрятана под раструбом. Тот широкимшлангом уходит наверх, там на металлических кронштейнах прозрачные бутыли с жидкостямицвета мочи и желчи, от них трубки уходят к ней под одеяло.

Подле постели тумбочка и один стул. Отец присел осторожно,глаза его с любовью и надеждой обшаривали ее сморщенное лицо.

– Здравствуй, дорогая, – сказал он тихо. – Наэтот раз мы пришли с сыном. Я уверен, ты начинаешь выздоравливать.Я встретил твоего врача в коридоре, он сказал, что ты идешь на поправку… Ивыглядишь лучше. Просто помолодела, а складки со лба ушли вовсе… Молодец. Ни очем не думай, просто отдыхай, набирайся сил. Я люблю тебя, дорогая.

Ее лицо было неподвижно. Вряд ли она слыхала его негромкийубеждающий голос, но отец, переводя дыхание, продолжал говорить, снова совралпро врача, на самом же деле мы добрались сюда без всяких расспросов, рассказалпро погоду, какие смешные передачи идут по телевизору, какого забавного щенкакупили соседи.

Голос его вздрагивал, глаза заблестели. Я видел, как из егоправого глаза выкатилась слеза, побежала по дряблой щеке, оставляя блестящуюдорожку. Он смахнул украдкой, хотя ее толстые веки с красными старческимипрожилками опущены, она могла только слышать… если могла, и он мужественнопродолжал:

– Ты и сама должна постараться!.. Врачам надо помогать,а ты должна… Ты ж моложе меня на целых три года, а женщины живут дольше мужчинна десять лет! Это ж тебе после меня предстоит еще десять и еще три годатоптать землю, внуков и правнуков обихаживать!.. Целых тринадцать лет, подуматьтолько! Так что давай выкарабкивайся, я ж без тебя совсем измучился, мне безтебя тяжко…

Голос его прервался, он беззвучно хватал ртом воздух, самуже такой же желтый, как и она. По горлу под старчески сморщенной кожейсудорожно ходил кадык. Из глаз слезы побежали крупными блестящими каплями, ротначал кривиться, плечи затряслись.

Я положил ладонь на отцовское плечо, раньше такое широкое итвердое, а теперь исхудавшее, костлявое, жалобное. Он склонил голову набок,прижав щетинистой щекой мою руку, задерживая ее, продляя сыновью ласку, накоторую я, как теперь помню, был не просто скуп, а вообще считал этослюнтяйством и никогда до нее не опускался.

В моей груди защипало сильнее, а в глазах началорасплываться. С изумлением и страхом ощутил, что вот-вот заплачу, хотя что мнеэти люди, эти старики, одна особь умирает сейчас, а другая через несколько лет,что для галактики меньше чем мгновение.

– Она поправится, – выдавил я с трудом. Горлосжимали хищные пальцы, слова протискивались с трудом, мне стало труднодышать. – Отец, она поправится… ей в самом деле еще рано.

– Да-да, – ответил он с такой торопливостью, чтосердце мое защемило еще больнее. – Женщины живут дольше… В любойстране дольше!

– А вы даже не ровесники, – сказал я тихо. –Она моложе… У нее еще не иссякли силы.

Я смотрел на ее лицо и видел свое. Мальчики обычно в маму, адевочки – в отца, так что таким вот я стану всего через тридцать-сороклет. Это кажется много, но я уже прожил столько же, половину отпущенной мнежизни. Если повезет, конечно. Если не заболею неизлечимой болезнью, если меняне собьет машина…

Словом, если мне очень-очень повезет, то лет через сорок ябуду лежать вот так и медленно умирать, терзаясь болями изношенного тела.

Я стиснул зубы так, что стегнуло в виски. Чернота на миготхлынула, я держал глаза широко раскрытыми, вбирая в себя этот мир, вживаясь внего заново, и жуткий страх небытия отодвинулся, замер, затаился.

Я подсел к постели, всматриваясь в лицо матери с жаднойлюбовью. Отец тихонько сопел в уголке, там приборы, он рассматривал их такпридирчиво, словно понимал назначение. А может, и понимал. За годымедленного угасания матери прочел горы книг по медицине, сам не хуже опытноговрача мог определять все признаки тех болячек, что терзают ее.

– Мама, – проговорил я тихо, – мы здесь сотцом. Мы любим тебя.

В горле был комок, ибо что вроде бы еще нужно для завершениясчастливой жизни? Отец и мать прожили сорок лет вместе, прожили в любви исогласии. Возможно, как в старой доброй сказке, и умрут в один день, ибо у отцаплохо с сердцем, не засыпает без сильнейших лекарств.

Что вроде бы еще… А то, что я не хочу, чтобы они умирали!Они прожили тихо и честно. Они жили достойно, но не знали в жизни богатства.Они не побывали в дальних странах, еще не открыли удивительный мир Интернета…Они многого не успели узнать, увидеть, ощутить, но жизнь их вот-вот оборвется!

Мощным раструбом, гофрированный шланг, от висков идутпровода, из-за мать походила бы на персонаж из фильма ужасов или на монстра изглубокого космоса, если бы не ее высокий лоб и закрытые глаза. Даже подстарчески набрякшими веками, сплошь усеянными склеротическими бляшками, глазныеяблоки выпучивались как бы в готовности взглянуть на мир пытливо и строго.