Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

Одесса начала возвращать свои позиции в российской экономике в 1859 году, когда она была лишена таможенных льгот, и Новороссия утратила автономию в границах империи. После европейского экономического кризиса 1873 года, который на время поставил на колени хлебную торговлю и повлек за собой волну банкротств в городе, с новым притоком иностранного капитала Одесса начала использоваться как главный порт внутренних областей Украины. Бельгийцы в первую очередь строили фабрики по переработке сахарной свеклы и инвестировали в огромные залежи угля и железа, открытые в Донецком бассейне. Бельгийский предприниматель барон Эмпен, мировой первопроходец электрического транспорта, заложил трамвайную сеть. Британцы строили водопроводы (одесситы, пившие загрязненную воду из дельты Днестра, переживали вспышки холеры почти каждое лето), а немцы устраивали газовое уличное освещение. После извержения вулкана Этна в 1900 году некоторые из бульваров, ведущих к морю, были вымощены черной сицилийской лавой.

В то же время начала меняться демография Одессы. В первые годы XIX века Ришелье старался ввозить еврейских колонистов из оккупированной Россией Польши. К 1860‑м годам, и в особенности после принятия в 1882 году “Майских законов”, ограничивших коммерческую деятельность евреев в сельских областях, население еврейских местечек из западной части Российской империи потекло к Черному морю все увеличивавшимся потоком. Проведенная в Одессе в 1897 году перепись населения, в которой отмечался “родной язык”, показывает, что более 32 процентов населения говорили на идише, в то время как число русских составляло всего чуть более 50 процентов. Третьим родным языком был украинский, на котором в городе, теперь объявленном исконной украинской территорией, говорило всего 5,6 процента; почти такое же количество одесситов говорило по‑польски. Эта новая еврейская Одесса, населенная в подавляющем большинстве мастеровыми и мелкими лавочниками, подхватила уже к тому времени средиземноморскую культуру и придала городу ту шумную яркость выскочки, которую он сохранял до большевистской революции. Большинство евреев были бедными, и многие среди них были революционерами. В этом интеллектуальном и физическом бурлении, прерывавшемся погромами, которые устраивали сами российские власти, сформировалось мышление Исаака Бабеля, Льва Троцкого и Владимира Жаботинского.

Старую часть города делят между собой вороны и голуби. Вороны заправляют в районе возле вокзала, где Ришельевская и Екатерининская улицы (в течение 50 лет скрывавшиеся под названиями улицы Ленина и Карла Маркса соответственно) начинают свой прямой бег к морю. Весной ветки платанов с грохотом валятся вниз на разбитые тротуары Ришельевской под тяжестью громоздящихся на них птичьих гнезд. Белый птичий помет чертит линии вокруг ног нищих на церковной паперти на Пушкинской улице – русских нищих со спутанными челками и шишковатыми лицами, непрестанно крестящихся трясущимися руками.

Утром вороны своим карканьем будят постояльцев в дешевых гостиницах у вокзала: их гвалт перекрывает скрежет и треск трамваев. А настоящее сердце вороньего царства находится дальше, на улицах, расположенных между вокзалом и районом Молдаванки, где раньше жили еврейские бандиты. Ни один белый или сизый голубь не выживет здесь долго, потому что в этом районе расположено место, где вороны добывают себе пропитание: рынок “Привоз”. В грязи между рыночными павильонами они прыгают и дерутся за обрезки телячьих губ, крошки брынзы, морковную ботву и скелеты кильки. Цыгане, проходящие мимо с горячим чаем в банках из‑под варенья, покрикивают на ворон, а татарские женщины, продающие тертую морковь, хлещут ворон хворостиной, если те подбираются слишком близко к их лоткам.

Примерно на полпути к морю вниз по Екатерининской улице, ближе к Дерибасовской, начинается территория голубей. Они не суетятся, а промышляют за счет обаяния. Усевшись рядами вдоль карнизов Оперного театра, они изящно спархивают вниз, чтобы попрошайничать у детей в сквере Пале-Рояль или у памятника участникам восстания на броненосце “Потемкин”. Семьи, прогуливающиеся по Дерибасовской, рассыпают для голубей дорожки подсолнечных семечек и крошки вафельных стаканчиков от мороженого.

Голуби презирают деревья, хотя вдоль всего Приморского бульвара растут огромные старые платаны. Эта улица на самом деле представляет собой длинный прибрежный парк с особняками по одной стороне и открытым видом на порт и Черное море с другой. Несколько лет назад, в конце советского периода, какой‑то городской планировщик решил улучшить этот вид, спилив деревья, и первой приметой меняющихся времен в Одессе стали десятки молодых людей, которые пришли на Приморский бульвар и стояли там, обхватив платаны, до тех пор, пока рабочие с бензопилами не устыдились и не ушли. Но голуби предпочитают чувствовать своими розовыми лапками мрамор и бронзу, обсиживая козырьки старинной гостиницы “Лондонская” и Воронцовского дворца, пушку с “Тигра”, скульптурный лоб статуи Пушкина или плечо Ришелье на вершине Потемкинской лестницы.

Константин Паустовский, писавший об Одессе так, как человек пишет о жене, которая умерла молодой, часто сидел здесь на парапете. Ранним утром по пути в редакцию газеты, где он работал, когда голова у него кружилась от голода – шел 1920 год, год блокады и бескормицы, – он отдыхал здесь, вдыхая ветер, веявший из порта.

Когда я впервые прочитал эти строки, примерно двадцать пять лет назад, я сразу понял, что слова о морском ветре на Приморском бульваре уже не соответствовали истине и что Паустовский об этом знал. Воздух над Потемкинской лестницей сейчас пахнет жирным рассолом, низкооктановым бензином и изношенным цементом. Но эти слова уже не перечеркнуть. Я вспоминал их в других черноморских городах, например в гавани Анапы на рассвете после ветреной ночи. Они были точны: ничего ни убавить ни прибавить.

Потемкинская, или Гигантская, лестница в Одессе покрыта тайной. Для каждого, у кого запечатлелся в памяти фильм Эйзенштейна “Броненосец «Потемкин»”, прославивший эти ступени на весь мир, увидеть ее – все равно что смотреть на знаменитую актрису: она ниже, более блеклая, менее значительная, чем в кино. Кажется, что эта лестница не ведет никуда в особенности. Когда‑то она торжественной поступью спускалась от города прямо в гавань, к морю и южному небосклону. Теперь подножие лестницы пересекает главное портовое шоссе, а вид загораживают грязные бетонные стены обветшавшего морского пассажирского терминала.

Сверху лестница кажется короткой и заброшенной. Она построена таким образом, что при взгляде сверху вниз видны только площадки между пролетами, похожие просто на ряд террас. Трава по обеим ее сторонам неухожена, с одного боку расположен уродливый металлический фуникулер, вышедший из строя и заржавевший: сплошное разочарование. Но затем, когда вы начинаете спускаться вниз по 220 гранитным ступенькам, возникает ощущение какой‑то оптической иллюзии, которая возникает, когда бродишь по лабиринту или приближаешься к греческой колонне.