Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

Общество филаретов начиналось как побочная организация филоматов. Вскоре, однако, они сильно превзошли последних и числом, и дерзостью, если не сказать безрассудством. Видные польские заговорщики, преследуемые царской полицией, приезжали в Вильну и заводили разговор о восстании. Так же поступили несколько молодых русских друзей свободы, которые позднее стали участниками заговора декабристов. Русские осведомители записывали разговоры и имена. Но взрыва, который последовал в 1823 году, никто не ожидал: он был вызван порывом чистого польского самосознания.

Этот взрыв начался в классной комнате виленской гимназии. Один урок закончился, а следующий учитель все не появлялся. Ученик четвертого класса по фамилии Плятер украдкой подошел к доске и написал мелом: “Да здравствует Констанция”. Он думал о какой‑то девушке. Но его одноклассник, вдумчивый юноша по фамилии Чехович, стер окончание второго слова и написал “Конституция” – “Да здравствует Конституция”.

Каждый мальчик в классной комнате знал, о чем речь. Речь шла о Конституции 3 мая 1791 года, хартии польского национального просвещения и свободы, которая была перечеркнута деспотическими державами, разделившими Польшу между собой. Кто‑то еще пририсовал восклицательный знак. Еще один школьник, завладев куском мела, прибавил: “Какое сладостное воспоминание!” Гомон поднялся в классе и выплеснулся в коридоры.

Возмущения уже было не сдержать. Гимназическое начальство арестовало троих мальчиков, а затем и само было арестовано русскими. Розовые, желтые и белые стены барочной Вильны сами собой покрылись граффити: “Да здравствует Конституция! Смерть тиранам!” Тайный советник Новосильцев, посланный в Вильну для расследования слухов о мятеже в университете, был пробужден от пьяного оцепенения и подписал указ, позволявший полиции дать ход делу филаретов. В течение нескольких дней большинство предводителей филаретов и филоматов, включая Адама Мицкевича и его товарищей, посадили в казематы в подвалах бывшего базилианского монастыря.

Арестовали их в октябре, было уже довольно холодно, и они провели в каземате большую часть наступившей зимы. Они продержались эти недели и месяцы, распивая из кружек горячий чай, споря о том, какой они хотят видеть возрожденную Польшу, распевая под далекие звуки монастырского органа во время мессы и слушая Адама Мицкевича, который читал собственные стихи. Иными словами, они пережили главный опыт каждого поколения молодых поляков от того дня и до сих пор.

Мицкевичу, которому предстояло стать “национальным поэтом”, даже светским святым покровителем этой страны, было тогда двадцать четыре года – он примерно на год старше Пушкина. Молодой человек уже был знаменит. Его сборник “Баллады и романсы” ввел романтизм в польскую литературу: “И не видит того твое око, / Что из нас каждый сердцем поймет”[36]. В оккупированной, деморализованной стране, чья надежда на новую жизнь питалась, во‑видимому, скорее иллюзорной верой, чем рассудком, книга разошлась в мгновение ока. Он написал уже длинную поэму “Гражина” и в Вильне закончил две части поэмы “Дзяды” (название означает день поминовения предков). Это было начало выдающейся стихотворной драмы о любви, колдовских обрядах и политической жертве – поэмы, которая была непохожа ни на что, существовавшее в европейской литературе, но так никогда и не была закончена. Писатель Ксаверий Прушинский сравнил ее с собором, в котором “боковой неф, капелла, пресвитерий, часть хоров” были возведены, но так и не объединились под одной крышей.

Непросто разобраться, что представлял собой молодой Мицкевич: он слишком много значит для Польши. Даже его друзья из числа филоматов писали о нем с единообразным благоговением, как о романтической иконе, рисуя схематичный образ пылких страстей и незапятнанного патриотизма, профиль с развевающимися локонами и горящими глазами, погруженный в раздумья среди утесов и орлов. Только в куда более поздний период жизни, в долгие годы его парижского изгнания, в описаниях современников появляется живой человек. Этот пожилой Мицкевич, крепко сбитый, с всклокоченными седыми волосами, был склонен к торжественным речам, бесконечно терпелив с друзьями и незнакомцами, вспыльчив с собственной семьей. Разочарования и сложный брак оставили на нем свой след. Последний его великий труд, эпическая поэма “Пан Тадеуш”, был окончен в 1834 году, и в последние двадцать лет своей жизни он не написал почти ничего, имевшего непреходящую ценность. Вместо этого он отдавал все силы организации тщетной борьбы за независимость Польши, путешествуя по всей Европе, ища поддержки своему делу и формируя армии среди польских изгнанников. В Париже он пал жертвой религиозного шарлатана Анджея Товяньского, который многие годы эксплуатировал славу поэта для продвижения своей никчемной мистической секты и вбил клин между Мицкевичем и политическим руководством польской эмиграции.

Непросто понять и природу его польского самосознания. Адам Мицкевич родился в Литве, в городе Новогрудке, который теперь находится на территории Белоруссии. Его “Пан Тадеуш”, самое популярное из произведений, написанных на польском языке, начинается словами: “Отчизна милая, Литва!” Национальный польский поэт, отправленный в изгнание в возрасте двадцати четырех лет, никогда не бывал в той стране, которую мы называем Польшей, не считая короткого побега на оккупированную Пруссией польскую землю у Познани во время восстания 1830–1831 годов. Он никогда не видел ни Варшавы, ни Кракова, двух столиц исторической Польши. Как если бы Шекспир никогда не посещал Англии или, чтобы быть немного точнее, как если бы Шекспир был ирландцем английского происхождения, который вырос в Дублине и был вынужден бежать в Париж, прежде чем ему удалось добраться до Лондона.

Адам Мицкевич не видел никакой иронии в этом парадоксе, коренящемся в самой природе архаической, донациональной польской державы, которая распалась как раз перед его рождением. Царство Польское и Великое княжество Литовское были объединены королевской унией в Средние века. И Литва эта была не маленьким балтоязычным современным государством, а огромным децентрализованным скоплением территорий, которые на юге доходили почти до Черного моря, а по временам и захватывали его берега. Население ее, помимо балтов, живших далеко на севере, составляли и славянские народы, которые позже были названы белорусами и украинцами. В числе обитателей Великого княжества были казаки, ногайские татары, а также – в городках и селах – самое многочисленное в мире еврейское население того времени.

Со сменой поколений польская культура стала в Великом княжестве преобладающей. Сословия ниже мелкопоместного дворянства, включая крестьянство, которое часто низводилось до состояния крепостных, сохраняли свои языки и собственную богатую народную культуру. Но к тому времени, когда Адам Мицкевич поступил в университет, Вильна была культурной столицей, где говорили по‑польски и на идише, в то время как почти все сословия землевладельцев – княжеские семьи, крупные помещики или мелкая знать – считали себя “литовскими поляками”.

Это было стойкое самосознание. Оно породило многих из лучших польских писателей за полтораста лет, миновавших после смерти Мицкевича. И современный поэт Чеслав Милош, выросший в Вильнюсе, по‑прежнему может назвать себя “литовцем с польской речью”. Оно подарило Польше ряд национальных лидеров и патриотов-заговорщиков, таких как Юзеф Пилсудский, который привел страну к ее новообретенной независимости в 1918 году. Политическая традиция, связанная с этим самосознанием, была жестко антироссийской, особенно после разделов Польши, а католическая вера (в сельской местности, где большинство крестьян были православными или униатами) – воинствующей и мистической.