Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

Некий обман кроется даже в истории строительства Потемкинской лестницы: она определенно была заложена в 1837 году, но сделал это не итальянский архитектор Боффо, чье имя на ней высечено. Вырезано там и имя англичанина Уптона[35], но ему принадлежат только 192 ступеньки, сделанные из триестинского песчаника. В какой‑то момент сменились и проект, и материал, и человек, руководивший работами. Боффо – а возможно, Росси или даже Торичелли (два эти архитектора построили большую часть Одессы) – создал новый проект лестницы: гранитной, круто сужающейся от подножия к вершине.

Поэтому когда у подножия вы оборачиваетесь назад, то испытываете потрясение. Отсюда видны только ступени: лестница, вытянутая ложной перспективой, взмывает в небеса. На вершине ее стоит Ришелье, вокруг его головы вьются облака. На самом деле это карликовая статуя, меньше человеческого роста, но от подножия лестницы она кажется колоссом.

После Ришелье одесским градоначальником стал Ланжерон. Этот славный, остроумный старый солдат счел национальный винегрет Новороссии слишком обременительным для себя и выразился об этом так: “Все земли, мне вверенные, составляли площадь, равную Франции, были населены десятью различными народностями и значительным числом иностранцев”. За ним последовал первый русский генерал-губернатор Иван Инзов, который продержался только год и в 1823‑м был сменен графом Михаилом Воронцовым.

Вместе с Воронцовым Одесса обрела новое великолепие. Он получил образование в Англии, где его отец служил посланником, и был человеком невероятных общественных и личных амбиций. Он обогатил Новороссию и Одессу. В своем белом дворце в конце Приморского бульвара Воронцовы устраивали блестящие официальные приемы. Кроме того, он нажил внушительное состояние на спекуляции земельными участками (еще во время своего генерал-губернаторства) и на новых крымских виноградниках, приспособленных для производства шампанского. Старую виллу Ришелье в Алупке, на крымском побережье, он превратил в тюдоровско-мавританский дворец в 150 комнат.

Это огромное, по‑своему стилистически безупречное здание, прохладное в самый жаркий летний день, и сейчас стоит на своем месте. Английская делегация останавливалась здесь во время Ялтинской конференции в 1945 году.

Александр Пушкин считал Воронцова напыщенным и ограниченным педантом. Неблагонадежного поэта как своего рода крест Воронцов унаследовал от Ивана Инзова, когда стал одесским градоначальником в 1823 году. К тому времени прошло почти пять лет, с тех пор как Пушкин в возрасте 21 года был выслан из Санкт-Петербурга. Он был приписан по службе к Коллегии иностранных дел, и это позволяло наказать его незаметно, отправив в служебную командировку. Пушкин был вверен Ивану Инзову, снисходительному надзирателю, который брал поэта с собой, получив последовательно назначения в Екатеринослав и Кишинев, и отпускал его в продолжительные “оздоровительные” путешествия в Крым и на Кавказ. Когда Инзова перевели в Одессу, Пушкин отправился вместе с ним и был вынужден поселиться в этом городе.

Это нельзя было назвать серьезным наказанием для инакомыслящего писателя, которого подозревали (небезосновательно) в антигосударственной деятельности. Но Пушкин, который не мог знать, насколько более тяжелая участь выпадет другим русским поэтам в следующие два столетия, считал себя мучеником. Отчасти это наказание состояло в опеке со стороны Воронцова и в смертельной скуке. Его возмущал надзор, а еще больше – мелкие поручения, которыми занимал его генерал-губернатор.

Одна из причин негодования Пушкина заключалась в том, что он и без того был занят. В мае 1823 года в темной квартире за Приморским бульваром он начал писать “Евгения Онегина”. Но была и другая причина. Вскоре после прибытия нового генерал-губернатора Пушкин завел любовную связь с его женой, графиней Воронцовой. В Одессе ничего нельзя удержать в секрете. Пушкину не нравилось то, что он, как ему представлялось, читал в обращенном на него холодном, английском взгляде графа. В начале 1824 года Воронцов пренебрег шумными протестами поэта, который утверждал, что умирает от сердечной аневризмы и слишком болен, чтобы тронуться с места, и откомандировал его инспектировать урон, нанесенный саранчой в области Днестра. Пушкин не мог ему этого простить. Его донесение, как утверждают, состояло из одной строфы:

Возможно, это апокриф, но к тому времени Воронцов уже не переносил Пушкина; он написал своим друзьям в Санкт-Петербург и добился отставки поэта от Коллегии иностранных дел. Это означало, что Пушкин должен покинуть Одессу и провести в имении отца два скучных и одиноких года, в течение которых он написал большинство лучших своих стихов. Он взял с собой золотое кольцо-талисман с еврейской каббалистической надписью, которое графиня Воронцова надела ему на палец как‑то днем, после того как они предавались любви на черноморском пляже. Пушкин носил это кольцо всю оставшуюся жизнь. Оно было снято c его пальца друзьями после его гибели на дуэли тринадцать лет спустя и сохранялось до марта 1917 года, когда неизвестный грабитель унес его из Пушкинского музея Александровского лицея.

Пушкин был изгнан из Одессы в июле 1824 года, а меньше чем через год под надзор к Воронцову прислали еще одного поэта. В конце февраля 1825 года из Санкт-Петербурга в Одессу прибыли, проделав большую часть пути на санях, три молодых поляка. Это были Франтишек Малевский, Юзеф Ежовский и Адам Мицкевич.

Все они были осужденными, сосланными на принудительное поселение из Литовской губернии Российской империи. За несколько месяцев до этого всех троих освободили из заключения в Вильнюсе (Вильне) и водворили в российской столице, где они убедили власти перевести их на юг, надеясь оказаться в Крыму или на Кавказе; в качестве компромисса их выслали в Одессу.

Все трое были участниками заговора, или, точнее, тайного общества сторонников восстановления польской независимости. Филареты (“любящие добродетель”) появились среди студентов Виленского (Вильнюсского) университета в начале 1820‑х годов, спустя примерно 25 лет после окончательного подавления Польши в ходе Третьего раздела. До появления филаретов существовало гораздо более малочисленное объединение филоматов (“любящих знание”), к которому принадлежали все трое ссыльных. Это было что‑то среднее между масонской ложей и дискуссионным клубом, в котором студенты-романтики обсуждали Байрона, секс (они изобрели некий “эрометр” для измерения страсти) и освобождение Польши. Но слишком много людей прослышали о них и захотели к ним присоединиться.