Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

То, что происходило в степях Российской империи, представляло собой одну из катастроф евразийской культуры. К концу XVII века крупные вооруженные банды русских уже профессионально занимались гробокопательством на новых сибирских территориях. В 1718 году Петр Великий издал указ о том, что все археологические артефакты должны быть переданы местным губернаторам вместе с описанием места их обнаружения; указ не возымел особенного действия, хотя у расхитителей курганов было изъято достаточно, чтобы положить начало императорской коллекции в Санкт-Петербурге. Но в конце XVIII века, когда русские начали заселять черноморское побережье, разграбление могил стало постоянным промыслом не только для вельмож и бандитов, но и для обычных крестьян-переселенцев. Казаки в особенности увидели в этом новый источник обогащения, причем осквернили не только степные курганы, но и более доступные и незащищенные руины греческих прибрежных городов и их предместий. Величественные каменные гробницы и катакомбы Боспорского царства пали жертвами вандализма, а их содержимое было украдено; уцелевшие стены, башни и памятники таких колоний, как Танаис и Ольвия, были разломаны и использованы как строительный материал. Землевладельцы по закону имели право на то, что было найдено на их земле, и, как писал Михаил Миллер в своей “Археологии в СССР”: “Громадное количество помещиков, располагавших до освобождения крестьян даровой рабочей силой, на протяжении всего XIX века раскапывало курганы от скуки и из любопытства”. Казачий есаул Пуленцов прославился тем, что увидел клад во сне и в течение следующих двадцати лет лихорадочно копал ямы по всему берегу Таманского полуострова, везде, где характер местности смутно напоминал его сон (в конце концов, по чистой случайности, он нашел ценный и редкий клад античных монет). Можно считать едва ли не чудом, что в подобной атмосфере в России возник класс археологов, преданных своему делу, сначала любителей, а позднее и научно мыслящих профессионалов, которым удалось спасти так много материальных свидетельств и сведений и внедрить систематические раскопки и документирование.

Тем не менее сокровища культуры и научные данные, спасенные русскими археологами, приходится соизмерять со всеми теми, которые просто пропали. Многое было переплавлено в слитки или продано за границу. Русские археологи еще помнят мошенника Д. Г. Шульца, который, притворяясь, что имеет официальные полномочия, раскопал несколько великолепных захоронений в Келермесе на Кубани. Шульц имел наглость строить из себя бич гробокопателей и постоянно доносил на мародеров местным властям, пока сам не был пойман в 1904 году в Ростове за продажей скифского золота ювелиру, который переплавлял его в слитки. Одесса, расположенная дальше на запад по побережью, была центром не только нелегальной торговли древностями, но и их фальсификации – чрезвычайно искусной и безупречной с научной точки зрения подделки скифских и сарматских предметов специально в соответствии со вкусами конкретных западных музеев. Самой прославленной жертвой такого подлога стал парижский Лувр, купивший за огромные деньги “Тиару Сайтаферна”, которая оказалась подделкой одесского ювелира Рухомовского. Он изучил знаменитый ольвийский документ (неполный), повествующий о том, как скифский царь Сайтаферн был умилостивлен “дарами” от города, и использовал все свое мастерство и воображение, чтобы наградить таким же даром Лувр. Таланты вроде Рахумовского до сих пор не перевелись: изящные “греческие” камеи и фибулы по‑прежнему можно купить у молодых людей, толкущихся вокруг Одесского музея.

Почти столь же безнадежную проблему для археологов представляет множество артефактов, которые уцелели, но нет никаких достоверных сведений о том, где и при каких обстоятельствах они были найдены. Разглядывая витрины с золотыми украшениями в городском музее Новочеркасска, я заметил, что хоть какая‑то информация об их происхождении указана лишь в редких случаях. Переводчица, сама археолог, иронически улыбнулась и сказала: “Они поступили от счастливчиков”. Посещая музеи везде, где мы останавливались во время нашего путешествия через Придонье на Кубань, я еще многое услышал об этих “счастливчиках”.

Русское слово “счастье” означает одновременно удачу и благополучие. Это благополучие такого рода, которое не запланировано и не заслужено, а падает с неба или выпрыгивает из земли: благодать. Это чувства русского крестьянина, когда его мотыга ударяется о горшок, набитый боспорскими золотыми монетами, или о связку сарматской конской сбруи, усеянной изумрудами и гранатами. Его бедность окончена; его жизнь преобразилась, как в день Страшного суда. Людей, находивших богатство в земле таким образом, стали называть счастливчиками. Этот термин получил распространение среди жителей Керчи, крымского порта, построенного на руинах Пантикапея, где изготовлялась большая часть “скифского” золота, которое затем распространилось по всей Новороссии.

В коротком рассказе Чехова “Счастье” два пастуха, ночующие в степи со своей отарой, заводят разговор с прохожим – господским объездчиком, который остановился попросить огня для трубки. Разговор зашел о кладах. Все они уверены, что золото спрятано в земле по всей округе, в курганах или в горшках, закопанных на речных берегах, но почти так же уверены, что никогда его не найдут. Почему в нем отказано тем, кто так отчаянно в нем нуждается?

В какой‑то момент старый пастух сетует, что клад заговоренный и оттого невидим для всех, кто его ищет, кроме тех, у кого есть особый талисман. Но затем он начинает говорить так, как будто богатые и власть имущие не подвластны заговору и не нуждаются в талисмане: “Дождутся люди, что его паны выроют или казна отберет. Паны уж начали курганы копать… Почуяли! Берут их завидки на мужицкое счастье!”

Занимается рассвет, и все они смотрят “в синеватую даль”, где “сторожевые и могильные курганы, которые там и сям высились над горизонтом и безграничною степью, глядели сурово и мертво”. Объездчик медленно садится на лошадь. “Да, – говорит он, – близок локоть, да не укусишь… Есть счастье, да нет ума искать его . Да, так и умрешь, не повидавши счастья, какое оно такое есть”.

Одно из трех неотчуждаемых прав в американской Декларации независимости – право на стремление к счастью. Может ли это означать также право искать удачи? Право на стремление к счастью – к тому освобождению, которое наступает, когда земля внезапно разверзается и на конце заступа сияет золото, – всегда казалось неотъемлемым беднейшим людям во многих странах и в разные эпохи. Судьба человека мало связана с его способностями; упорный труд, прирожденный талант или дух предпринимательства не могли бы освободить английского феодального крестьянина, русского крепостного или мексиканского пеона от их врожденного рабства. Как раз наоборот: весь человеческий мир, казалось, был приспособлен для того, чтобы навеки закрепить их несвободу. Следовательно, если и было возможно избавление от невзгод, то оно должно было прийти или от высших существ, или от нежити; от Бога в вышних или от некоей силы, царящей в темноте под землей.

“Счастливчики” были избраны найти сокровище какой‑то благодатью. И все же, как предполагал у Чехова старый пастух, правящее сословие может быть настолько жестоким и жадным, чтобы захлопнуть перед обездоленными даже эту последнюю дверь к надежде и спрятать ключ в карман. Этот страх малопонятного происхождения жив и сегодня, не только в России, но даже среди искушенных горожан на Западе. В Британии, к примеру, в 1980‑е годы бушевали словесные, а иногда и кулачные бои между клубами кладоискателей и такими учреждениями, как Британский археологический совет. На первый взгляд это выглядело как столкновение между ответственной научной организацией, защищающей материальные свидетельства британского прошлого, и ненасытными стервятниками (некоторых из них можно было справедливо назвать гробокопателями), стремящимися только вырвать “ценные находки” из того контекста, который определяет их значение. Но, присмотревшись внимательнее, мы обнаружим, с одной стороны, архаическое народное отношение к традиционным правам, а с другой – самодовольное и авторитарное собственническое чувство, имеющее почти такие же древние корни.