Плач к Небесам - Энн Райс

Он поднял руку, чтобы подозвать Беттину, но тутпочувствовал, как его подняли будто пушинку — ноги у него тут же подкосились ион чуть не упал — и буквально вынесли на улицу. Он жадно вдохнул воздух. Дождьхлестал его по лицу. Пытаясь удержаться на ногах, Тонио прислонился к сыройстене.

Но, осторожно повернув голову, понял, что свободен.

Тогда он бросился бежать.

Боль скручивала онемелые ноги, но Тонио понимал, что бежитбыстро, буквально летит в сторону тумана, обозначавшего канал. Он уже увиделфонари на причале, когда его схватили сзади и, несмотря на отчаянноесопротивление, потащили во тьму. Он вытащил кинжал и воткнул его во что-томягкое. Потом клинок у него выбили, и он звякнул о землю. Крепко держа Тонио,ему стали раздирать рот.

Он извивался и бился, пытаясь сопротивляться. Потом, давясь,задыхаясь, отталкивая палку, которую вставляли ему между зубов, почувствовал, чтовыпитое вино извергается наружу.

И он изрыгал его с конвульсивным содроганием, окольцевавшимболью его ребра. Но последовал еще один приступ. Он чувствовал, что если несможет закрыть рот или освободиться, то сойдет с ума. Или захлебнется.

* * *

Гвидо не спал. Он находился в том состоянии, которое поройбольше, чем сон, способствует отдыху, потому что его можно блаженно тянуть.Лежа на спине в маленькой гостиничной комнатушке крошечного городишка подназванием Фловиго, маэстро смотрел на деревянное окно со ставнями, котороераспахнул навстречу весеннему дождю.

Небо светлело. До восхода солнца оставалось около часа. Иесли в обычное время он наверняка бы замерз (он был полностью одет, но ветерзадувал и нес дождь прямо в комнату), сейчас ему не было холодно. Воздухостужал кожу, но не пронзал до костей.

Уже несколько часов он непрерывно размышлял — и одновременнони о чем не думал. Никогда еще за всю жизнь его рассудок не был стольопустошенным и столь перегруженным одновременно.

Он помнил о многом. Но старался не думать об этом, хотя однии те же мысли снова и снова посещали его.

Например, о том, что в Венеции крутится великое множествошпионов государственной инквизиции, которые знают все обо всех: кто ест мясо попятницам и кто бьет свою жену. А сами инквизиторы могут в любое время тайноарестовать и бросить в тюрьму любого человека, где его ждет неминуемая смертьот яда или веревки, накинутой на шею.

Кроме того, Гвидо помнил, что Трески — могущественная семья,а Тонио — любимый сын.

Ему было известно, что законы многих государств Италиизапрещают кастрацию детей, если на то нет особых медицинских причин, если нетсогласия родителей и самого мальчика.

Но когда дело касалось бедняков, эти законы не значилиничего. Зато в отношении богачей такая операция была делом неслыханным.

Гвидо не забывал о том, что даже в этом отдаленном городишкеон все еще находится на территории Венецианского государства, и ему хотелосьубраться отсюда подальше.

Он знал, насколько развращена и продажна Южная Италия. Нонасколько развращена и продажна Венеция, только начал узнавать.

Все известные ему евнухи были оскоплены в раннем детстве, ноон не ведал, для чего это делается: ради голоса или ради облегчения самойоперации.

Тонио Трески уже исполнилось пятнадцать. Гвидо знал, чтообычно голос ломается года через три после этого. А тот голос, который онслышал в церкви, еще не начал изменяться и был абсолютно чистым.

Все это маэстро знал. И не думал об этом. Не думал он и обудущем, о том, что может с ним случиться через час или через день.

Но время от времени все его знание полностью покидало его, ион окунался в воспоминания — снова без всякого анализа — о том, как впервыеуслышал голос Тонио Трески.

* * *

Это было туманной ночью, и Гвидо лежал на кровати, точно также как лежал сейчас в этой каморке в Фловиго, полностью одетый, под раскрытымокном. Зимние холода уже отступили, и впереди его ждало путешествие домой.

Он с сожалением покидал Венецию, которая и очаровывала, иотталкивала его. Ему внушали суеверный ужас и процветающий купеческий класс, искрытое и замысловатое управление. День за днем бродил он по Брольо и площадиСан-Марко, наблюдая весь этот спектакль, бесконечные церемонии у официальныхзданий. И местные богатые музыканты-дилетанты, которые обладали таким жемастерством и талантом, как любой из тех, кого он знавал прежде, былинепривычно любезны с ним.

Но пришло время уезжать. Пора возвращаться домой в Неаполь сдвумя мальчиками, ожидавшими его во Флоренции. Теперь ему было мучительновспоминать о них: ни тот ни другой не представляли собой ничего особенного.Кроме того, он немного боялся возможного недовольства своего начальства.

Но, в общем, ему было все равно. Он слишком устал от всегоэтого. Как хорошо было бы снова начать преподавать, не важно, что из этоговыйдет. Гвидо хотел снова оказаться в Неаполе, в консерватории, в комнатах, гдепровел всю свою жизнь.

И в этот момент он услышал пение.

Поначалу это показалось ему всего лишь обычным уличнымпредставлением, неплохим, не более того. Но такого он наслышался и в Неаполе.

Однако потом остальные голоса перекрыло сопрано, поразившееего красотой тона и замечательной живостью.

Гвидо встал с постели и подошел к окну.

Поднимавшиеся перед ним стены закрывали небо. А внизу,вокруг факелов и фонарей вдоль канала, завивался, поднимался туман. Он был какживой, этот туман, тянущийся за течением воды и щупальцами опутывающийисточники света. Смотреть на него было неприятно.

Неожиданно в этом лабиринте каналов и улочек Гвидопочувствовал себя как в ловушке, и ему страшно захотелось вырваться на открытоепространство, увидеть снова, как звезды скользят по изгибу небесного свода ипадают в Неаполитанский залив.

Но этот голос, словно поднимающийся вместе с туманом,вызывал в нем боль. Впервые в жизни он услышал голос, принадлежность которогоне смог определить. Кто это пел: мужчина, женщина или ребенок?

Колоратура была столь легкой и гибкой, что, вероятно, голоспринадлежал женщине. Но нет. В нем присутствовала та резкая, не поддающаясяопределению острота, которая была явно мужской. Певший был молодым, оченьмолодым. Но кто бы стал тратить силы на обучение вокалу обычного мальчика? Ктобы стал так щедро передавать ему такое множество секретов?

Этот голос был безупречно точен. Он переплетался ссопровождающими его скрипками, поднимался над ними, спускался вниз, насыщалсяновыми красками без каких-либо усилий.

И в нем не чувствовалось медной резкости; он соответствовалскорее дереву, а не металлу, скорее томительному звуку скрипки, чем бодромупению фанфар.