Юрий Никулин. Война. Арена. Кино. 100 лет Великому Артисту - Михаил Александрович Захарчук

добавлял: «Лучшая». А еще говорил: «Таня сказала, что в этой картине мне стоит сниматься, а я Тане верю». Или: «Таня сказала, мне не стоит в этой картине сниматься. Я ей верю всегда». (В клоунском трио: Никулин, Шуйдин, Покровская-Никулина у последней было прозвище – «Настырная».)

Быт в их семье держался сначала на двух женщинах. Потом, когда умерла Мария Петровна – теща Никулина, – весь груз семьи тянула Татьяна Николаевна. В одиночестве. Юрий Владимирович терпеть не мог хозяйственных забот.

– Юра, нам нужен новый платяной шкаф.

Молчит.

– Юра, ты же знаешь, если я пойду в магазин, мне шкафа не продадут. А для тебя из подсобки достанут. Опять молчишь. Ну хорошо, будем в старый шкаф все пихать, пока он не лопнет.

Поднимается. Едет. Привозит шкаф.

Зато всегда покупал жене цветы. Когда-то в молодости, еще в середине пятидесятых, Никулин с женой и партнером Шуйдиным сыграли сценку «Цветы для любимой, или Шипы и розы». Сюжет такой. Парень в парке встречается с девушкой. В это время «барыга» Шуйдин вывозит на тележке цветы. Продает букет влюбленному, забрав у того все наличные плюс галстук. Потом ему кажется, что прогадал. Возвращает галстук и забирает букет. Юноша бежит за барыгой. Возвращается из-за кулис с букетом. Но – без штанов. И с тех пор всегда покупал Тане цветы. И любую личную ее прихоть удовлетворял. Захотела заниматься музыкой – в сорок два-то года! – пожалте вам. Купил пианино и нанял репетитора. И Татьяна Николаевна научилась очень прилично исполнять Листа, Шопена, Чайковского. Потом пожелал выучить английский. «А то ездим с тобой за границу и выглядим там селюками». Юрий Владимирович достал для жены кучу всяких учебников и кассет по английскому языку.

Но когда она просила: «Юра, давай сошьем тебе новый костюм, этот уже поистаскался», – отвечал: «Не надо, Таня, я еще в этом немного похожу». Про обувь говорил: «Старые туфли в сто раз лучше новых. Ты их любишь, и они тебя любят». Привычка эта была у него от отца, Владимира Андреевича, который утверждал: «Когда вы выбрасываете старые вещи, вы их предаете».

Ну и последнее про покупки. Татьяна Николаевна, как всегда, жалуется мужу: «Юра, ты – народный артист Советского Союза, а у нас в туалете уже нет бумаги!» Юрий Владимирович, кряхтя, одевается, спускается во двор, садится в собственную «Волгу» и через полтора часа возвращается с мешком туалетной бумаги. Кидает его на пол со словами: «Нате и обосритесь все!»

– Татьяна Николаевна, наверное, не все люди верят в то, что Юрий Владимирович был таким уж альтруистом, бессребреником. Многие ведь полагают, что это мы, пишущие, таким его изображаем, а на самом деле все было по-иному…

– Меж тем, он действительно очень часто беспокоился за чужих людей. Улучшал жилищные условия многих артистов. Меня всегда удивляло, когда Юрка договаривался о встрече по телефону, чиновники действительно бросали дела и внимательно его выслушивали. Он был настолько открытым и искренним, что отказать или соврать ему не было никакой возможности. Он понимал, что многие двери перед ним открываются, и старался пользоваться этим, чтобы помочь другим. Однажды крупный столичный чиновник, подписывая документы для очередного никулинского просителя, так, между прочим, поинтересовался: «А вы сами где живете, Юрий Владимирович?» И выпал в осадок, когда услышал: «В коммуналке на Токмаковом переулке». Юре тут же выписали ордер в только что построенном доме по Малой Бронной, где я и сейчас живу.

Знаете, Миша, мне порой даже казалось, грешным делом, что Юркина доброта, его человеколюбие приобретали почти патологические формы. Помню, мы были на гастролях в Ленинграде. Возвращаемся после представления, а у подъезда дома, где мы снимали временную квартиру, стоит женщина с мальчиком лет десяти. И без всяких околичностей говорит:

– Юрий Владимирович, я к вам. Привезла сына, чтобы вы взяли его на воспитание и сделали артистом.

У меня, ей-богу, челюсть отвисла. Юра тоже растерялся, но приглашает:

– Давайте зайдем – поговорим…

– А зачем? – искренне вопрошает тетка. – Мне на обратный поезд надо. Я вам его оставляю. Вот его вещички.

Тут уже я не выдерживаю:

– Погодите, дорогуша! Что значит «оставляю»?

– Да то и значит, что теперь он ваш.

Я хватаю мужа за рукав и сердито шепчу:

– Что хочешь делай – только чтобы их здесь не было!

Тут подошли другие цирковые и в один голос стали советовать Юре «послать ее подальше – и забыть как страшный сон». Но Никулин не был бы Никулиным. Ему стало жаль мальчишку. А тот, бедный, стоит, уперев взгляд в землю, и молчит, хотя в душе наверняка бог знает, что творится. Мать оставляет его в чужом городе совершенно постороннему дядьке! Юра поселил мать с сыном в гостинице. Утром отвез мамашу и мальчика на вокзал, купил им билеты на обратный путь. Дал денег на дорогу. Что он говорил горе-мамаше, я не знаю, но ничего дурного от него я не услышала ни о ней, ни о мальчике. Лишь обронил: «Тань, в каждом дому по кому».

В другой раз Юра случайно узнал, что его однополчанин Николай Гусев сильно бедствует. Пенсию по инвалидности ему не платят. Мужик работает обходчиком железнодорожных путей, живет в отцепленном вагоне. Этот Коля был родом из глухой деревни, совершенно дремучий, неграмотный и в то же время удивительно открытый и добрый. Муж с ним очень сдружился на фронте. Они делили хлеб и махорку, спали под одной шинелью. Юра срочно организовал гастроли в Колин город. Встретился с председателем горисполкома. Гусеву выделили квартиру, назначили пенсию. Спустя какое-то время он приехал к нам погостить. Три дня Юра занимался только Колей: показывал ему столичные достопримечательности. И, конечно же, сводил в цирк. Прощаясь со мной, Гусев пожал руку и сказал: «Извините меня за ваше гостеприимство». Это было смешно и трогательно. Наверняка Коля целое утро репетировал ту прощальную фразу…

– О двух войнах, в которых пришлось участвовать Юрию Владимировичу, много сказано и много написано. Но ведь страшная война и по вашей биографии прошлась жестоким катком.

– Да, хлебнули мы с мамой горя. Отец мой, Николай Степанович Покровский, был журналистом. Погиб в первые дни войны. Мама в 1942 году устроилась делопроизводителем на военно-санитарный поезд. Уговорила начальника разрешить ей взять с собой меня – двенадцатилетнюю – не на кого оставить было. Два месяца мы под бомбежками мотались от линии фронта в тыл и обратно. Где-то в начале августа наш санпоезд оказался фактически в окружении. Когда подъезжали к Минводам, начальник, смущаясь, сказал: «Вы уж извините, Мария Петровна, но вам с Таней