Человек из Оркестра - Галина Муратова

что едва не обогнал свои кроссовки. Которые слегка опаздывали за ним. По крайней мере, так это смотрелось в телекамере.

— Куда это он? — удивился оператор. — Я автограф хотел…

— На другой канал, — вздохнул почему-то облегченно телеведущий. — Все нормально.

Оператор обиженно пожал плечами.

Гришкин же так убежал вовсе не на другой канал. Он едва добежал до мужской комнаты. Он давно не видел себя в зеркале, и это его крайне волновало.

Он протер тщательно очки, умыл лицо, причесался и, внимательно осмотрев свое отражение, сам себе помахал рукой. Привет, мол.

Дальше Гришкин действовал совсем уж неожиданно. Читатель и зритель сильно бы удивились этакому поведению.

Он заехал в супермаркет и взял там палку колбасы, литровую бутылку водки и коробку мороженого. Со всем этим богатством он заехал в заброшенный панельный дом на какой-то трущобной окраине.

Припарковавшись в просторном пустом дворе, он взял в руки пакет и коробку, и легко поднялся по ступенькам на второй этаж.

Дверь ему открыл мужчина в трусах и голым животом.

— Заходи, — коротко приказал он.

Гришкин прошел на кухню, унылую и темную. Щелкнул выключатель. Чуть посветлело.

— Это — мороженое, сунь в холодильник.

Хозяин квартиры насмешливо крякнул.

— Когда ты запомнишь — нет у нас холодильника. Потому что хранить нам нечего. Съедаем все сразу, — и он рассмеялся своей шутке.

Коробкой мороженого он быстро распорядился. Ребятишки взяли себе по две штуки брикетов, а остальные отнесли соседям. И ушли себе гулять, сильно довольные гостем и мороженым.

Гришкин сел на стул, достал бутылёк и закуску.

Хозяин дома улыбнулся этому провианту и сел напротив.

Окно было открыто. С улицы доносились вопли детей и иногда лай собак. Кто-то даже играл на гармошке.

Гришкин сидел и внимательно слушал. А хозяин квартиры уже был в футболке и длинных трениках, говорил, говорил. Иногда, впрочем, будто очнувшись, прикладывал ко рту указательный палец и говорил:

«Тебе лучше не слушать. Не поймешь…»

«Пойму-пойму», — горячо возражал Гришкин, и глаза его блестели азартом гончего пса…

Так сидели они на тесной кухоньке и беседовали. И никто не узнал бы в Гришкине стильного парня с экрана. Он снял щегольские свои очки и сунул в карман. И стала видна беспомощная близорукость его глаз. В которых был жадный интерес к собеседнику.

За окном быстро темнело. Дети вернулись домой.

Тихая жена хозяина дома вымыла им руки и носы, и они пришли на кухню.

— Поужинаете с нами? — почти шепотом спросила она.

Гришкин будто очнулся. Он быстро стал прощаться. Обнял душевно хозяина, все про спасибо говорил. И даже поцеловал руку хозяйке. И так же, впереди своих кроссовок, выскочил из дома.

В машине он, прежде чем отъехать, вынул из кармана диктофончик и, включив гаджет, отозвался голосом:

— Ты не поймешь. Лучше не слушать.

Гришкин, довольный, выключил прибор и рванул машину с места.

Дома Гришкин, прямо в коридоре, снял с себя джинсы и рубаху. Проверив карманы, бросил это все в стиральную машину.

Гришкин обожал чистоту. Вот только если бы его спросили, от чего он хочет отмыть свою одежду, от визита на телевидение, или к старому товарищу, Гришкин вряд ли бы ответил. Он смутился бы такому вопросу, но, наверняка не растерялся бы, а красиво сказал «от себя, конечно». И ему в голову не пришло бы, что он, может впервые, сказал правду.

Впрочем, Гришкин ничего такого не думал. Он принял душ и босиком прошел на стерильную свою, всю в белом, кухню. Открыл холодильник, ничего не взяв из него, захлопнул дверцу.

Он надел халат, плюхнулся на диван, глянул на часы.

— Пора.

Он включил телевизор. Там шла передача сегодняшняя с ним. И Гришкин не отказал себе в удовольствии посмотреть ее.

Но сегодня почему-то он заскучал. Ему вспомнилась тихая женщина на той, другой кухне. «Поужинаете с нами?»

И Гришкину вдруг стало чуть неловко за себя, что не остался. И подумал, чем они ужинают, если у них нет холодильника. Впрочем, он тут же переключился. Подошел к компьютеру, включил диктофон.

Надо было работать. И тогда все остальное, досужее, разом исчезало. Да, и спешить надо было. Сценарий его ждали аж по ту сторону океана. Сроки были кратчайшими.

Ландышевая тетрадь,

27 марта 2021

Поклон

Няма была странной девицей. В свои двадцать лет она заканчивала музыкальное училище по классу фортепьяно, но всем всегда говорила громко, что она терпеть не может музыку и театр, и балет. А ходит на спектакли только потому, что ей нравится, как кланяются в конце. Особенно угодливо и изящно делали это в балете. Поэтому она отдавала предпочтение походам в Большой.

Всех молодых людей своего возраста она называла оборванцами, не взирая на их материальный статус.

Презирала их, этих оборванцев, и всегда обходила их стороной.

«У них все струны оборваны», — поясняла она свою к ним неприязнь. — «Поэтому и оборванцы, или оборвыши. Как хотите».

Няма, как сама себя назвала она — от имени Наташи, и Ямской по фамилии. Получилось короткое, похожее на сигнальный флажок — Няма.

В училище она сразу же освободила себя от пения в хоре и игры с оркестром. Она не умела слушать, и при этом исполнять свою партию, не сбиваясь. Фальшивила очень и была освобождена от таких коллективных занятий.

Но, после окончания училища, Няме пришлось искать работу. И поиски эти затянулись на лето, потом на осень.

И, наконец — декабрь. Няма обожала Новый год, с его вечным обещанием чуда. Утром она выставила из изоляции елочку с вечными поролоновыми иголочками. Она так весь год и простояла в игрушках и мишуре, затаившись в целлофановом мешке. Для простоты в обращении. Елка была извлечена, Няма аккуратно расправила на ней веточки, встряхнула мишуру. И вся готовность к Новому году. Няма категорически была настроена против всяких банальностей новогодних. Поэтому никакими гастрономическими усилиями не стала себя обременять.

И потом, у нее билет. На балет. Няма улыбнулась такому каламбуру. И она идёт на «Щелкунчика». Тоже новогодняя почтительная сказка.

Няма уже не раз видела этот балет, правда в другом театре, в другой постановке. Но все это было не очень важно. Финал должен быть всегдашний. Они будут кланяться. Солисты и кордебалет. Как она любила видеть грациозно расставленные стопы балерин, и медленные, как в рапиде, поклоны залу, публике, а значит — и ей. Красота этого посыла всегда вызывала в ней необычную, ничем не объяснимую радость. Няма и сама не могла объяснить, что приводит ее в такой восторг.

Но эти реверансные