Вино из одуванчиков - Рэй Брэдбери

— Так я и знала. Про женщину всегда сплетничают, дажеесли ей уже стукнуло девяносто пять.

— Я могу больше не приходить.

— Что вы! — воскликнула она и тотчасопомнилась. — Это невозможно, вы и сами знаете, — продолжала онаспокойнее. — Да ведь и вам все равно, что они там подумают и что скажут,правда? Мы-то с вами знаем — ничего худого тут нет.

— Конечно, мне все равно, — подтвердил он.

— Тогда мы еще поиграем в нашу игру. — Мисс Лумисоткинулась в кресле. — Куда на этот раз? В Париж? Давайте в Париж.

— В Париж. — Билл согласно кивнул.

— Итак, — начала она, — на дворе год тысячавосемьсот восемьдесят пятый, и мы садимся на пароход в нью-йоркской гавани. Вотнаш багаж, вот билеты, там — линия горизонта. И мы уже в открытом море.Подходим к Марселю…

Она стоит на мосту и глядит вниз, в прозрачные воды Сены, ивдруг он оказывается рядом с ней и тоже глядит вниз, на волны лета, бегущиемимо. Вот в белых пальцах у нее рюмка с аперитивом, и снова он тут как тут,наклоняется к ней, чокается, звенят рюмки. Он видит себя в зеркалах Версаля,над дымящимися доками Стокгольма, они вместе читают вывески цирюльников вдольканалов Венеции. Все, что она видела одна, они видят теперь снова вместе.

Как-то в середине августа они под вечер сидели вдвоем иглядели друг на друга.

— А знаете, ведь я бываю у вас почти каждый день вотуже две с половиной недели, — сказал Билл.

— Не может быть!

— Для меня это огромное удовольствие.

— Да, но ведь на свете столько молодых девушек…

— В вас есть все, чего недостает им, — доброта,ум, остроумие…

— Какой вздор! Доброта и ум — свойства старости. Вдвадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной. —Она умолкла и перевела дух. — Теперь я хочу вас смутить. Помните, когда мывстретились в первый раз в аптеке, вы сказали, что у вас одно время была… ну,скажем, симпатия ко мне. Потом вы старались, чтобы я об этом забыла, ни разубольше об этом не упомянули. Вот мне и приходится самой просить вас объяснитьмне, что это была за нелепость.

Билл замялся.

— Вы и правда меня смутили.

— Ну, выкладывайте!

— Много лет назад я случайно увидел вашу фотографию.

— Я никогда не разрешаю себя фотографировать.

— Это была очень старая карточка, вам на ней летдвадцать.

— Ах, вот оно что. Это просто курам на смех! Всякийраз, когда я жертвую деньги на благотворительные цели или еду на бал, онивыкапывают эту карточку и опять ее перепечатывают. И весь город смеется. Даже ясама.

— Со стороны газеты это жестоко.

— Ничуть. Я им сказала: если вам нужна моя фотография,берите ту, где я снята в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году. Пустьзапомнят меня такой. И уж, пожалуйста, во время панихиды не открывайте крышкугроба.

— Я расскажу вам, как все это было.

Билл Форестер скрестил руки на груди, опустил глаза инемного помолчал. Он так ясно представил себе эту фотографию. Здесь, в этомсаду, было вдоволь времени вспомнить каждую черточку, и перед ним встала ЭленЛумис — та, с фотографии, совсем еще юная и прекрасная, когда она впервые вжизни одна позировала перед фотоаппаратом. Ясное лицо, тихая, застенчиваяулыбка.

Это было лицо весны, лицо лета, теплое дыханье душистогоклевера. На губах рдели гранаты, в глазах голубело полуденное небо. Коснутьсяэтого лица — все равно что ранним декабрьским утром распахнуть окно и,задохнувшись от ощущения новизны, подставить руку под первые легчайшие пушинкиснега, что падают с ночи, неслышные и нежданные. И все это — теплота дыханья иперсиковая нежность — навсегда запечатлелось в чуде, именуемом фотографией, надним не властен ветер времени, его не изменит бег часовой стрелки, оно никогдани на секунду не постареет; этот легчайший первый снежок никогда не растает, онпереживет тысячи жарких июлей.

Вот какова была та фотография, и вот как он узнал миссЛумис. Он вспомнил все это, знакомый облик встал перед его мысленным взором, итеперь он вновь заговорил:

— Когда я в первый раз увидел эту простую карточку —девушку со скромной, без затей, прической, — я не знал, что снимок сделантак давно. В газетной заметке говорилось, что Элен Лумис откроет в этот вечербал в ратуше. Я вырезал фотографию из газеты. Весь день я всюду таскал ее ссобой. Я твердо решил пойти на этот бал. А потом, уже к вечеру, кто-то увидел,как я гляжу на эту фотографию, и мне открыли истину. Рассказали, что снимокочаровательной девушки сделан давным-давно и газета из года в год егоперепечатывает. И еще мне сказали, что не стоит идти на бал и искать вас там поэтой фотографии. Долгую минуту они сидели молча. Потом Билл исподтишка глянулна мисс Лумис. Она смотрела в дальний конец сада, на ограду, увитую розами. Налице ее ничего не отразилось. Она немного покачалась в своем кресле и мягкосказала:

— Ну вот и все. Не выпить ли нам еще чаю? Они молчапотягивали чай. Потом она наклонилась вперед и похлопала его по плечу.

— Спасибо.

— За что?

— За то, что вы хотели пойти на бал искать меня, за то,что вырезали фотографию из газеты, — за все. Большое вам спасибо.

Они побродили по тропинкам сада.

— А теперь моя очередь, — сказала миссЛумис. — Помните, я как-то обмолвилась об одном молодом человеке, которыйухаживал за мной семьдесят лет тому назад? Он уже лет пятьдесят как умер, но вто время он был совсем молодой и очень красивый, целые дни проводил в седле идаже летними ночами скакал на лихом коне по окрестным лугам. От него так ивеяло здоровьем и сумасбродством, лицо всегда было покрыто загаром, руки вечноисцарапаны; и все-то он бурлил и кипятился, а ходил так стремительно, чтоказалось, его вот-вот разорвет на части. То и дело менял работу — бросит все иперейдет на новое место, а однажды сбежал и от меня, потому что я была ещесумасбродней его, нипочем не соглашалась стать степенной мужней женой. Вот таквсе и кончилось. И я никак не ждала, что в один прекрасный день вновь увижу егоживым. Но вы живой, и нрав у вас тоже горячий и неуемный и вы такой женеуклюжий и вместе с тем изящный. И я заранее знаю, как вы поступите, когда выи сами еще об этом не догадываетесь, и, однако, всякий раз вам поражаюсь. Я всюжизнь считала, что перевоплощение — бабьи сказки, а вот на днях вдруг подумала:а что, если взять и крикнуть на улице: «Роберт! Роберт!» — не обернется ли наэтот зов Уильям Форестер?