Вино из одуванчиков - Рэй Брэдбери

Дуглас наклонился и вынул телефон из совсем уже застывшихпальцев старика. Поднес трубку к уху, прислушался. И сквозь гуденье проводов итреск разрядов услышал странный, далекий, последний звук.

Где-то за две тысячи миль закрылось окно.

— Бумм! — крикнул Том. — Бумм, бумм, бумм! Онсидел во дворе суда верхом на пушке времен Гражданской войны.

Перед пушкой стоял Дуглас, он схватился за сердце и рухнулна траву. И не вскочил, а остался лежать и, видно, о чем-то задумался.

— У тебя такое лицо, точно ты вот-вот вытащишь карандаши возьмешься писать.

— Не мешай мне думать, — ответил Дуглас, глядя напушку. Потом перекатился на спину и уставился на небо и на макушкидеревьев. — Том, до меня только сейчас дошло.

— Что?

— Вчера умер Чин Линсу. Вчера, прямо здесь, в нашемгороде, навсегда кончилась Гражданская война. Вчера, прямо здесь, умерпрезидент Линкольн, и генерал Ли, и генерал Грант, и сто тысяч других, ктолицом к югу, а кто — к северу. И вчера днем в доме полковника Фрилея ухнуло соскалы в самую что ни на есть бездонную пропасть целое стадо бизонов и буйволов,огромное, как весь Гринтаун, штат Иллинойс. Вчера целые тучи пыли улеглисьнавеки. А я-то сначала ничего и не понял! Ужасно, Том, просто ужасно! Как женам теперь быть? Что будем делать? Больше не будет никаких буйволов… И никакихне будет солдат и генерала Гранта, и генерала Ли, и Честного Эйба[5], и Чин Линсуне будет! Вот уж не думал, что сразу может умереть столько народу! А ведь онивсе умерли, Том, это уж точно.

Том сидел верхом на пушке и глядел сверху вниз на брата,пока тот не умолк.

— Блокнот у тебя тут? Дуглас покачал головой.

— Тогда сбегай-ка за ним и запиши все, пока не забыл.Не каждый день у тебя на глазах помирает половина земного шара.

Дуглас сел на траве, потом встал. И медленно побрел по дворусуда, покусывая нижнюю губу.

— Бумм, — негромко сказал Том. — Бумм, бумм.Потом закричал вслед брату:

— Дуг! Пока ты шел по двору, я тебя три раза убил!Слышишь? Эй, Дуг! Ну, ладно. — Он улегся на пушке и, прищурясь, погляделвдоль корявого ствола. — Бумм, — прошептал он в спину удалявшемусяДугласу. — Бумм!

— Двадцать девятая!

— Есть!

— Тридцатая!

— Есть!

— Тридцать первая!

Рычаг нырнул вниз. Жестяные колпачки на закупоренныхбутылках блестели, как золото. Дедушка подал Дугласу последнюю бутылку.

— Второй летний урожай. Июньский уже в погребе, а вотготов и июльский. Теперь остается только август.

Дуглас поднял бутылку теплого вина из одуванчиков, но наполку ее не поставил. Там уже стояло много перенумерованных бутылок, все совершенноодинаковые, как близнецы: все яркие, аккуратные, все доверху заполненные иплотно закупоренные.

Эта — с того дня, когда я открыл, что живу, подумал он.Почему же она ни капельки не ярче других?

А эта — с того дня, когда Джон Хаф упал с края земли иисчез. Почему же она не темнее остальных?

Где же, где веселые собаки, что все лето прыгали ирезвились, точно дельфины, в волнах переливающейся на ветру пшеницы? Гдегрозовой запах Зеленой машины и трамвая, запах молний? Осталось ли все это ввине? Нет! Или по крайней мере кажется, что нет.

В какой-то книге он вычитал однажды: все слова, что говорилилюди с начала времен, все песни, какие они когда-либо пели, и поныне звучат вмежзвездных далях, и если бы долететь до созвездия Центавра, можно было быуслышать, что говорил во сне Джордж Вашингтон или как вскрикнул Юлий Цезарь,когда в спину ему вонзили нож. Насчет звуков все ясно. А как насчет света? Ведьесли кто-то хоть раз что-то увидел, оно уже не может просто исчезнуть безследа! Значит, где-то, если хорошенько поискать, — быть может, вистекающих медом пчелиных сотах, где свет прячется в янтарном соке, что собралиобремененные пыльцой пчелы, или в тридцати тысячах линз, которыми увенчанаголова полуденной стрекозы, — удастся найти все цвета и зрелища мира. Илиположить под микроскоп одну единственную каплю вот этого вина из одуванчиков —и, может, заполыхает извержение Везувия, точно все фейерверки всех днейЧетвертого июля. Этому придется поверить.

И все же… вот смотришь на эту бутылку — по номеру ясно, чтоона налита в тот самый день, когда полковник Фрилей споткнулся и упал на шестьфутов под землю, — и, однако, в ней не разглядишь ни грана темного осадка,ни пятнышка пыли, летящей из-под копыт огромных буйволов, ни крошки серы изружей, что палили в битве при Шайло…

— Да, остается еще август, — сказал Дуглас. —Это верно. Только если и дальше так пойдет, в последнем урожае не соберешьникаких друзей, никаких машин, и одуванчиков кот наплакал.

— Бом! Бом! Ты словно не говоришь, а звонишь впохоронный колокол, — сказал дедушка. — Такие речи хуже всякойругани. Впрочем, я не стану промывать тебе рот мылом. Тут лучшее лекарство —глоток вина из одуванчиков. А ну-ка! Одним духом! Каково?

— Уф! Будто огонь проглотил!

— Теперь — наверх! Обеги три раза вокруг квартала, пятьраз перекувырнись, шесть раз проделай зарядку, взберись на два дерева — и живоиз главного плакальщика станешь дирижером веселого оркестра. Дуй!

Четыре раза зарядку, взберусь на одно дерево и два разаперекувырнусь — и хватит, — подумал Дуглас на бегу.

А первого августа в полдень Билл Форестер уселся в своюмашину и закричал, что едет в город за каким-то необыкновенным мороженым и несоставит ли ему кто-нибудь компанию? Не прошло и пяти минут, как повеселевшийДуглас шагнул с раскаленной мостовой в прохладную, точно пещера, пахнущуюлимонадом и ванилью аптеку и уселся с Биллом Форестером у снежно-белоймраморной стойки. Они потребовали, чтобы им перечислили все самыенеобыкновенные сорта мороженого, и когда официант дошел до лимонного мороженогос ванилью, «какое едали в старину», Билл Форестер прервал его:

— Вот его-то нам и давайте.

— Да, сэр, — подтвердил Дуглас.