Былое - Александр Дмитриевич Зятьков

учиться в школе, а некоторые, в основном переростки, которые оставались на второй год, а кое-кто даже несколько раз, ленились или просто учеба не давалась, устраивались куда-либо на работу. Можно было также поступить в какое-нибудь училище, которых тогда было много и они ориентировались в основном на окончивших семь классов. В то время это было не таким уж слабым образованием, в среде взрослых было немало неграмотных или окончивших в свое время курсы ликбеза, после которых люди вполне удовлетворительно читали и писали, но не более того.

В крупных и небольших городах, в некоторых селах и станциях было много училищ, кулинарных, строительных, сельскохозяйственных. При крупных заводах существовали школы ФЗО. Семиклассников принимали и некоторые техникумы, причем там даже можно было продолжить образование и получить аттестат зрелости.

Один мой хороший приятель, Сережа, получил свидетельство и уехал куда-то поступать, с тех пор я никогда ничего о нем не слышал. А был он из немногих ребят, с кем я хорошо познакомился, когда еще не ходил в школу.

Его родители были выходцы из Украины, когда началась война и их деревня была сожжена наступающими немецкими войсками, им в числе немногих удалось уйти, а вскоре волна эвакуации перенесла их за Уральский хребет. Люди они были уже достаточно пожившие, им перевалило за сорок, и в нашем поселке они работали на железной дороге. Сережа был их последний, поздний ребенок, две старшие сестры были замужем и жили в других местах.

Вскоре после войны мать Сережи умерла, а отец с двухлетним сыном уехал на Украину. Там он пробыл с полгода, никого из родни и знакомых не нашел, показалось там ему тоскливо и невесело, и вернулся в приютившую его Сибирь. Дом, где он жил, никто не занимал, на работу вернулся так же прежнюю, а спустя какое-то время сошелся с соседской вдовой, много их было тогда.

Работал дядя Иван, кажется, стрелочником. Он быстро познакомился с отцом и как-то раз попросил его помочь переложить печку в бане. В ближайший выходной отец собрался к нему и взял меня с собой. Идти было не так далеко и минут через двадцать мы стояли перед воротами небольшого пятистенника. Из-под ворот выскочила небольшая собачка, но не стала нас облаивать, а тихонько повизгивала и приветливо махала хвостом. Как потом стало ясно, это был трех-четырехмесячный глупый щенок.

Зашли в ограду. Под навесом сидел хозяин и занимался непривычным для нас делом. Перед ним стояла непонятная конструкция, вроде как высокий столик. Внизу были педали и дядя Ваня быстро качал их ногами, вроде как прялку. Но у прялки колесо вверху крутится в вертикальной плоскости, и педаль там всего одна, а тут верхняя круглая плоская столешница крутилась параллельно земле. Короче, это был гончарный станок, который дядя Ваня изладил самолично и изготовлял на нем разные макитры, глечики, корчаги, а самым большим спросом пользовались фигурные емкости, которые у нас назывались кринками, иногда говорили крынками. — Глина у вас плохая, — жаловался он порой, но это не было для него такой уж большой помехой, заказов у него было много и не убывало.

Выскочил из дома паренек, мой ровесник, подбежал к отцу и уставился на меня. — Это сынок мой, Сережа, — сказал хозяин, и повернувшись к сыну, добавил: — Ну чего тут зажался, подойди к мальчику, покажи свои игрушки, дружками будете.

У Сережи в сарае был свой уголок, небольшой самодельный столик, а на нем теснились вылепленные из глины фигурки, танки, самолеты, петушки и собачки. Он подарил мне глиняную свистульку, а я вскоре научил его вырезать свистульки из тальниковых прутьев. Это возможно было сделать только ранней весной, когда кора после нескольких легких ударов по ней сползала с основного стержня. Везде есть свои тонкости.

Я несколько раз наблюдал, как работает Иван. У нас в поселке никто не имел понятия, как изготовляются горшки и прочая лепная посуда, но слышали, что не боги их обжигают, да и перед тем надо добиться, чтобы было что обжигать. Помогал я отцу делать кирпичи, там составом из глины с песком заполняли формы, сушили сначала в тени, потом на открытом воздухе, и наконец обжигали, а как, я уже не могу сказать. Тот же принцип соблюдался и при изготовлении глиняной посуды. В большой оцинкованной ванне находилась масса, состоящая в основном из глины и небольшой толики добавок, известных лишь гончару. Он там ее перемешивал, добивался нужной консистенции, и ком приготовленной массы бросал на середину круга. Затем он садился за станок, ногами давил на педали так, что комок глины на столе казался замершим на месте приплюснутым шаром… Дядя Ваня сводил пальцы правой руки в щепоть и опустил ее в центр этого шара. Образовалась ямка, пальцы полезли глубже, комок глины стал походить на бочонок, левая ладонь прикоснулась к бочонку снаружи и две руки с двух сторон начали придавать форму будущему изделию.

Заготовка стояла на месте, но заметно росла вверх и принимала форму кринки, поуже в середине, и пошире вверху и внизу. Из бокового ящичка дядя Ваня доставал изогнутый шаблон и приглаживал, равнял им боковые стенки. У него были шаблоны, благодаря которым эта стенка могла иметь параллельные выступы и ямки, а сделаны эти шаблоны были из толстой блестящей жести. Не было никаких отходов или крошек, вся масса полностью уходила в дело. Наконец, когда изделие приняло окончательную форму, а толщина стенки достигла примерно сантиметровой толщины, дядя Ваня замедлил вращение круга и делал завершающие штрихи. Очень осторожно гончар снял заготовку с круга и унес в угол сарая, с ней еще было немало работы, просушка, обжиг, глазуровка и что там еще.

Год 1960

Был у меня школьный дружок, Володя Губанцев, учился в параллельном классе. Задали им на дом сочинение рассказать о творчестве Маяковского. Володя сочинение написал, а предварил его таким эпиграфом:

Строительство наше

Ширится и шаперится…

В. Маяковский

Через неделю учительница принесла тетради в класс, подозвала Володю:

— Володя, я два вечера сидела, всего Маяковского просмотрела, не нашла у него таких строчек.

— А я, Любовь Архиповна, это так, из головы выдумал…

Учительница посмотрела на Володю, хотела что-то сказать, но закашлялась, махнула рукой и отошла. И так и слышалось вместо кашля: «Тьфу ты дурак, мать твою…».

Слово «шаперится», возможно, не понятно сейчас, в словаре Ожегова его нет. Ну вот сидит, например, кто-нибудь на скамье, развалился на всю ширину, занимает лишнее место, тогда подойдет к нему ещё кто-нибудь и скажет: — «Чего ты тут расшаперился?»

В этом году дружок отца предложил ему косить по соседству.