Дубль два - Олег Дмитриев

газовой плиты и в розетки. В розетку лапа не пролезла, а над синим цветком огня тут же вспыхнула оранжево-зеленоватым, завоняв всю кухню.

— Угощайтесь… пожалуйста, — вернула меня из прошлого девочка из будущего. Чёрт, я окончательно запутался во временах и людях.

Я сел, а точнее почти упал на табуретку. Самую обычную, крашеную голубой краской, с круглой не то салфеткой, не то подушкой, плетёной из лоскутков. У дяди Мити в бане и дома были точно такие же половики. Слева от меня стоял старый холодильник «Бирюса», тяжко вздыхая. Кажется, я вот-вот начну вздыхать точно так же. За ним в углу кухни капал кран, и брызги от редких капель, падавших на ручку красной истёртой пластмассовой разделочной доски отлетали на хромированный бок чайника, что стоял на плите рядом с раковиной. Единственное яркое пятно на всей кухне. И то, пожалуй, только потому, что был заботливо отмыт до блеска. Солнечные лучи высвечивали причудливые узоры на его боках. Маленькие царапины складывались в круги. Было видно, что чайник заслуженный, опытный, ветеран. Рядом с ним в ковшике грелась бутылочка с соской — стеклянная, с узким горлышком и выпуклыми рисочками. Такие в моём детстве выдавали на молочных кухнях, закупоренные маленькими тёмно-коричневыми пробочками. Кухонный, громко сказать, «гарнитур» состоял из двух полок внизу и трёх сверху, одинаковых, с алюминиевыми длинными козырьками ручек. Фасады оклеены серым глянцевым шпоном с рисунком не то под гранит, не то под глаукому. На верхних ящиках — переводные наклейки в виде ярких аквариумных рыбок. Хлебница из тонких реек со сдвигающейся наверх крышкой. Связка лука в капроновом чулке на гвоздике. Хоть бы календарик какой на стене висел — а то по этому антуражу год за окном вообще не установить. Правда, виси тут плакат с цифрами и картинками — я бы не поручился, что он попадал бы не то, что в текущее десятилетие, а даже в век.

— Остынут же пельмени, жалко, — робко напомнила хозяйка. И была совершенно права. Было жалко до слёз всех — и пельменей, и её, и ребёнка, и, почему-то, себя. Но себя, привычно, меньше прочих, конечно. Спина сама собой выпрямилась, вспомнив, что нужно держаться. Внутри при этом что-то противно натянулось.

— Как так получилось, Алиса? — спросил я без особой надежды на внятные объяснения. И снова ошибся. Она опустилась на вторую в кухне табуретку, словно рухнув, как и я недавно, и начала говорить…

Ей было двадцать. Павлику, которым оказался розовый свёрток, превратившийся в малыша с Чебурашкой, был годик и три месяца. И последние полгода они были совсем одни.

Алиса родилась в конце девяностых. Наверное, забытые сейчас навыки выживания в режиме жесточайшей экономии, позволившие ей и сыну по-прежнему жить и дышать, были родом оттуда. Мне ли, родившемуся в самом начале годов, что сейчас называют «лихими», не знать. Мама её работала в библиотеке и мыла полы в школе и доме быта, где на какую-то неизвестную часть ставки работала продавцом книжного магазина. Там она встретила папу. Командированный на усиление и повышение эффективности того самого песчаного карьера, что попался мне на подъезде к Белым Берегам, он смог усилить и повысить эффективность ещё и её, Тамары Смирновой. Её тогда было чуть меньше тридцати. Ему — за сорок. Тома советовала командированному книги, которые нравились ей самой. Он делал вид, что не читал их, покупая в каждый визит чуть ли не по десятку. Потом выкупил для неё магазинчик, помог как-то с квартирой. И приезжал два-три раза в год, когда появилась дочь. Присылал денег, а когда было совсем тяжко — продукты, одежду и детские игрушки.

В это время из ящика на подоконнике выпал Чебурашка. Кувырнулся и замер прямо рядом со столом, глядя на меня круглыми глазами с оранжевой пластиковой мордочки. Протягивая ко мне, будто за помощью, правую лапу. Шерсть на которой была опалена давным-давно мальчиком дошкольного возраста. Почти за пять сотен километров отсюда. «Я вряд ли смогу тебе помочь, дружок. Самому бы кто помог…» — подумалось мне.

Алиса с медалью закончила местную школу, куда её взяли в пятилетнем возрасте — она уже умела писать, считать и, конечно, читать. Поступила на бюджет филфака Брянского государственного университета. Папа звал в Москву и обещал помочь, но тогда уже болела Тамара. Да и дочь с возрастом узнала, что отец приезжает так редко не потому, что моряк дальнего плавания или лётчик-космонавт. От Белых Берегов до Брянска ходил автобус и электричка, всего полчаса на дорогу. Расписание, правда, было не очень удобным, но всё равно каждый вечер и выходные студентка проводила дома, с мамой. Которой становилось всё хуже.

Она убрала тарелку из-под пельменей. Я заметил, как дрогнули во время рассказа пальцы и усилились тревога и непонимание во взгляде, когда привычным жестом подхватил соусницу и не глядя плеснул уксусу. Этот жест мы с отцом выполняли совершенно идентично. Мама шутила, что от осинки не родятся апельсинки. Моя мама.

Видимо, устав говорить в одиночку и ждать от меня слов поддержки и сочувствия, Алиса сбегала в комнату и вернулась с семейным альбомом. Перелистывая страницы с фотографиями, продолжала рассказывать. Ей, наверное, так было легче. А я смотрел, как старел отец. Мой. Наш. И мама моей нежданной младшей сестры.

На одной из фотографий они стояли на том самом месте, где сегодня я предложил Зурабу закрыть чужой долг. Но тогда уголок слесаря был оформлен попроще, без здоровенного золотого ключика над стойкой. А из-за прилавка на семью смотрели двое — улыбающийся седой старик в очках и парнишка лет пятнадцати. Он не сводил глаз с весёлой загорелой веснушчатой голенастой девчонки в платьице. Алисе на фото было лет двенадцать, наверное.

— Скажи, а этот старик ещё жив? — это были первые мои слова, после «как так получилось?». Они вызвали вторую волну.

Деда все звали Михалычем. Пацанёнок был его внуком, Сашкой. Сашка был отцом Павлика. Сашки не стало год назад. Дед пропал ещё раньше.

— А ключик этот раньше, наверное, серебристый был, — задумчиво проговорил я, глядя на весёлых и живых людей на черно-белом фото. Последняя оставшаяся из которых сидела напротив меня, с дрожащими губами и пальцами.

— Да, серебряный. А как Вы догадались? — глаза, наполненные слезами так, что было непонятно — как же они не выливались, смотрели на меня с грустным удивлением.

— Что было дальше? — отвечать на вопросы я пока не был