Дубль два - Олег Дмитриев

После того, как Михалыча искали целый месяц всем посёлком, слесарем стал Сашка. Они подолгу разговаривали с Алисой, он тоже любил книги и много читал. Своих родителей не помнил, поэтому заботу и тепло Тамары, которую звал «мама Тома», ценил на вес золота, если не больше. И за последний курс химиотерапии для неё продал всё оборудование Зурабу, появившемуся тогда в Белых Берегах. У того, по слухам, была какая-то непростая родня в Брянске, а какой-то не то брат, не то племянник стал зам. начальника местного отдела полиции. Зураб был добрым и щедрым, как сказала Алиса. Я скрипнул зубами, надеясь, что этого не будет слышно.

Когда пропал Сашка, Зураб принёс Алисе, что недавно похоронила мать и беззвучно плакала ночами у кроватки Павлика, стопку расписок. Перед исчезновением муж занял у него деньги. Много денег. Пришлось продать мамину квартиру и перебраться сюда. Павлик часто болел и почти всегда плакал. Те анализы, что удалось сделать, были страшными. Письма отцу оставались без ответа — уведомлений ни о прочтении, ни даже о доставке не было. Был номер телефона — но он тоже не отвечал. И адрес. Но ехать в чужой город и чужую семью с больным ребёнком и долгами Алиса не решалась. С годами бед в ней прошли обида и злость на отца. А делиться своими проблемами не позволяли гордость и воспитание. И слово, данное матери, за сорок три минуты до того, как её не стало.

Я смотрел сквозь неё. И сквозь Павлика. Сквозь два десятилетия жизни своего отца, о которых ничего не знал, и вряд ли когда-нибудь узнал бы. Ещё два дня назад не было ни единого шанса на то, что я окажусь в этих краях. Да и в любых других, пожалуй.

Последний долг Зурабу отдавать было уже не с чего. Всё, включая мельхиоровые вилки из маминого старинного набора, ушло на блошином рынке Брянска за несерьёзные, но хоть какие-то деньги. Которые тут же ушли в счёт долга. А кредитор постоянно, каждый день напоминал о сумме и процентах. Кричал и ругался. Будто нарочно будил громким голосом Павлика, стоило тому чуть задремать.

— Я очень благодарна Вам. Только не знаю, когда смогу вернуть деньги. И смогу ли. Вряд ли Вы — мой потерянный в детстве брат, так не бывает. Даже в книгах, — грустно вздохнула девочка из прошлого. Или будущего.

— Что ты знаешь о другой семье отца, Алиса? — я даже голоса своего не узнал. Понимание того, что ситуацию нужно разруливать, пришло. Насчёт того, как именно — не было ни единой идеи.

— Он живет в Подмосковье. У него жена и сын. Когда я родилась — сын пошёл в школу, кажется. Папа всегда хвалил его, ставил мне в пример. Он всё делал лучше меня: и учился, и читал больше, и слушался старших. Я всё детство ненавидела этого незнакомого мальчика. И одновременно очень хотела быть похожей на него. Чтобы папа меня тоже любил и хвалил. А он говорил, что надо держать спину.

Последняя фраза выбила из меня остатки воздуха. Глаза заволокло так, что даже рук своих на столе было не разглядеть. Проморгаться не получалось. Потом начали проступать контуры предметов. И первым оказалось пульсирующее Пятно в груди моей сестры. Оно наслаждалось, будто кот, нежившийся в лучах ласкового солнышка. Или ядовитая змея.

— У тебя в комнате на ковре висит фотография, — каждое слово весило тонну, не меньше. Но молчать было глупо и бесполезно. — Там ты. Твоя мама. Твой папа. И мой папа. И не надо называть меня на «Вы»… сестрёнка.

Я вытащил права и положил между нами. То, что убедило жадного чёрного ростовщика, помогло поверить и ей. И имя, и отчество, и фамилия, и город, где мне их выдали выдали.

— Так же не бывает… Так даже случайно не могло произойти, — слёзы нашли-таки лазейку между густыми пушистыми ресницами и потекли по щекам. Будь на них тушь — Алиса уже была бы похожа сейчас на Пьеро или Брендона Ли в фильме «Ворон».

— Случайности не случайны, — повторил я фразу Дуба, которую так удачно вспомнил Алексеич. Поднялся, обошёл стол и обнял сестру за плечи. Она вцепилась в мои руки так, будто тонула или падала с самолёта — судорожно, изо всех сил. И разрыдалась, горько и страшно. Перестав, видимо, держать спину.

Я гладил по плечу её, а казалось, что сам себя. Прощая себе слабость. Возвращая к жизни. Разрешая заново ненавидеть. И любить.

Мы пили чай. В до отвращения пустом и чистом холодильнике нашлась банка засахаренного варенья. Кажется, крыжовенного, но не поручусь — могло быть и из ревеня, и из кабачков. Кроме вкуса сахарного сиропа не чувствовалось ничего. Говорили о том, во сколько сестра оценивала пыльные книги и мебель, во сколько — здоровье сына, и что ей мешало покинуть эти Белые Берега, которые на проверку оказались какими угодно, только не белыми. Миновали препятствие «как же я могу бросить дело всей жизни мамы», сойдясь на том, что главные дела всей маминой жизни сейчас точно не за ленточкой «Закрыто» на втором этаже Дома быта, а здесь, на этой кухне: одно утирает слёзы на табуретке, а второе жуёт ухо Чебурашки в ящике на подоконнике.

Говорили о том, что книги в посёлке точно никому не нужны. Кроме, пожалуй, того же Зураба. Он их, скорее всего, отвезёт в Брянск или даже в Орёл — смотря где за макулатуру дадут больше. Предварительно облив водой, чтобы тяжелее весили. А квартиру сможет выкупить тот самый Артур — про него вспомнила Алиса. Он считался в городе вторым по оборотистости, после Зураба, ездил на BMW и был завидным женихом. Но после того, как Сашка настучал его головой об его же машину, к сестре интерес утратил полностью. Меня это вполне устраивало. И с незнакомым пропавшим парнем я почувствовал неожиданно тёплую родственную связь.

Говорили и про дальнюю родню по материнской линии. Была какая-то бабушка в деревне Осиновые Дворики, где Алиса провела два лета в очень раннем детстве. Но старушка умерла примерно лет пятнадцать назад, а дом поделили соседи, выдав Тамаре какие-то деньги. Был дядька, память о котором будто вспышкой озарила лицо сестры. Она, как сказала сама, и не подозревала, что у неё есть какой-то дядя, образ которого будто начисто