Я живу в этом теле - Юрий Никитин

Отец если и удивился моему визиту, то не показал виду. Хотя,как мне показалось, в глубине старческих глаз мелькнула тревога. Дети такпросто не навещают родителей. Либо денег просят, что чаще всего, либородительская квартира понадобилась, либо часто вообще такое, чего родители,мечтавшие, что наконец-то спихнули со своей шеи этот назойливый груз, хотели быизбежать.

А я смотрел на него и не мог избавиться от навязчивой мысли,что отец мой с каждым годом… да что там с каждым годом!.. с каждым днем всебольше становится похож на свой будущий труп.

– Кушать будешь? – спросил он заботливо.

Я вздрогнул, ответил торопливо:

– Нет, жарко. Если попить чего…

– У меня боржоми есть, – ответил онобрадованно. – Минеральная, полезная. Все соли в ней! Даже витамины, какговорят, хотя я так думаю: откуда там витамины? Никогда в боржомах витаминов небыло, а теперь при рынке вдруг взялись?

Двигаясь суетливо, он выудил из холодильника две бутылкипрозрачного стекла. Обе сразу же запотели, а когда отец сдергивал открывашкойжестяные колпачки, на туманных боках бутылок оставались широкие мокрые следы.

– Что-то случилось? – поинтересовался оносторожно.

– Да, – ответил я. – Случилось.

– Что, сынок?

Мне уже под тридцать, но он обращается так, словно не я вышеего на полголовы и тяжелее на десяток кэгэ, а все еще роюсь в песочнице.

– Я сделал страшное открытие, – сообщил я.

– Ну-ну. Говори! Что бы ни стряслось, я твой отец…

– Я живу в этом теле, – произнес я отчетливо.

Он удивился, перепросил:

– Чего?

– Говорю, я… вот который сижу сейчас с тобой за однимстолом, прихлебываю боржоми, разговариваю… я живу в этом теле.

Он вскинул брови, по-старчески уже кустистые, с толстымижесткими волосами, вдвое длиннее привычной шерсти на надбровных дугах:

– Да, открытие… Это жара так действует. А ты-то самкто?

Я ответил очень серьезно:

– А вот это я и стараюсь понять.

Он посмотрел очень участливо, вздохнул:

– В самом деле проклятая жара… Ну ее, эту воду. Там, вхолодильнике, пивко. Достань пару бутылок. Я эту импортную дрянь в жестянках неодобряю, у меня там наше настоящее. Темное… В такую жару особенно идет.

Холодильник старенький, гудит неимоверно, энергию жрет, какэлектрическая свинья, но отец стал туговат на ухо, шум не беспокоит, а прощеотрывать от пенсии рубли за перерасход энергии, чем найти деньги на новыйхолодильник.

Бутылки в ладони приятно скользили, покрытые мелкимибусинами влаги. Я сразу ощутил жажду, а когда представил, как темная струяударит в стакан, быстро наполняя, светло-коричневая пена пойдет вверх, то губысами плямкнули, а горло сделало глотательное движение.

Отец засмеялся:

– Вот видишь, ты еще и бутылку не открыл, а ужечувствуешь!

– Еще как, – согласился я. – Отец, ты давайсам… Хочешь, я тебе открою? А себе смелю несколько зерен, если ты не против.

Он удивился:

– Кофе? В такую жару?

– У меня и так голова не варит, – призналсяя. – Засыпаю на ходу. Мысли ворочаются вялые, как жирные караси в теплойводе. Все путается, отрывается, как модем на харьковских линиях, а пойматьускользающие хвосты не могу… Так скользит, что даже чешуи на пальцах неостается.

– Надо отдохнуть, сынок, – сказал онучастливо. – Ты слишком перерабатываешься. Это не по-отцовски такоеговорить, обычно все ворчат, что дети бездельничают, а вот мы в их годы… но тыв самом деле работаешь каторжно. И мозги не щадишь.

Я отмахнулся:

– Да нет, когда дело касается извлечь интеграл илиналадить новую программу, мозги работают быстро и без сбоев. Или если пулюзаписать, в покер сыграть, в картишки перекинуться – все карты помню, чтовышли. А вот когда пытаюсь понять нечто… нечто такое… то в мозгах каша, серыйтуман, какая-то стена…

Он посмотрел как-то странно, отвел взгляд. Мне показалось,что он хочет что-то сказать, но не решается. У меня в зобу сперло дыхание,все-таки отец любит и доверяет, должен сказать, только слова подбереттщательнее, все время помнит, как он говорил не раз, что он мною уже был,потому меня понимает, а мне им еще предстоит стать через тридцать семь лет, аза это время я уже буду не таким и думать буду иначе…

Губы его задвигались, потом он вздохнул, плечи осели, аглаза погасли. Я с глубоким разочарованием понял, что отец ничего не скажет. Толи потому, что я, по его мнению, еще не дорос, то ли… как показалось вдруг, онсам не нашел ответов на эти странные вопросы.

Пока мелкие крупинки кофейных зерен неспешно опускались надно, моему разумоносителю восхотелось есть. Чтобы не отвлекал, я вытащил изхлебницы бородинский хлеб, нарезал, положил тонкий слой масла, прислушался кощущениям, мои руки отыскали на столе солонку. Отец с недоумением смотрел, какя усердно трясу ею над тонким слоем масла:

– Ты ж вроде бы считал это белой смертью…

– Что делать, – ответил я невесело, – то, вчем живу, требует ломоть черного хлеба с маслом и обязательно с солью. Пусть заткнетсяи не мешает.

Отец улыбнулся:

– Это ты о ком так? О солитере?

– Я сам как солитер, – ответил я.

– Ого! Ты чего так?

– Не знаю, отец.

Он снова улыбнулся мягко, решил, что я пошутил или так назвалжелудок, но смотрел внимательно. Второй стакан он опорожнил только до половины,прислушивался не столько к своим ощущениям, но к моему голосу, интонациям.Что-то его тревожило. Похоже, чувствует, что во мне изменилось нечто оченьсильно. Словно и в самом деле в теле его сына поселилось существо из далекогохолодного космоса!

Я перехватил взгляд, который он бросил поверх моего плеча.Насколько я помнил, за моей спиной на стене висит большой календарь с крупнымицифрами. Глаза отца стали слабоваты, а очки не помогают.

– Завтра день поминовения родителей, – произнес онробко. – Я что-то слаб стал ногами… Ты не сходил бы со мной?

Рот мой уже открылся для привычного: не могу, страшно занят,дел по горло, как-нибудь в другой раз, да и буду белой вороной среди старичья,ведь это только они охотно толкутся на кладбищах… Но я подавил реакциюразумоносителя, ответил вместо него:

– Пожалуй, да.

Отец опешил, не ожидал такого быстрого ответа. В лучшемслучае ему удалось бы меня в конце концов уломать, но не сразу и на известныхусловиях.